Вот оно, счастье - [74]

– Сынуля, помоги мне внести вот это. – Таково было его приветствие.

Нести я не мог ничего, и его вход в дом несколько смазало необходимостью быть самому себе реквизитором. Увидев, до чего мала кухня – уклон кухонного пола добавлял ощущению тесноты, – Мылан вынужден был преодолеть в себе знакомое падение духа, какое настигало сбытовика всякий раз на сцене, не подобающей его талантам, дабы не позволить ему влиять на качество предстоявшего спектакля.

– Где все? – спросил он у Суси.

– Придут, – ответила она.

В кухню Мылан втащил на тачке набор устройств, чье существование до сего времени было вполне абстрактным. Многие были белы и новы столь сиятельно, что казалось, будто никакой предмет в приходе не бел в той мере, в какой ранее считалось. У всех из тыла тянулся черный провод с трезубой вилкой, смотревшейся одновременно требовательной и оголенно самцовой, с настоятельной нуждой отыскать трехдырчатую самку. Мылан попотел, втаскивая стиральную машину в парадный вход, чья дверная рама соответствовала человеческим габаритам. Какая жалость, что Дуны нет дома и он не может помочь, сказала Суся. Торф надо перевернуть, объявил он внезапно в то утро и подался с Джо на болото.

Гроздьями робости начали появляться соседи.

Мылан уже устроил спектакль в деревне, и зрители, судя по откликам, приняли его благосклонно.

– Хорошенький у вас домик, – сказал он Сусе, блестя по́том перед двенадцатифутовым очагом, где мелкие куски торфа выдыхали самодовольный дым, не подозревая, что время их подходит к концу. Пламастер[100] из него был отчаянный – чисто льстец, говорила потом Суся миссис Мур и отметала его комплименты, какие приходили на память, коротко запрокидывая голову, однако на месте, казалось, глотала и впивала их. – Очень тут, я не знаю, по-домашнему, – сказал он.

Центр комнаты заняли приборы, а соседи обходили их кругом, молча и почтительно, как это бывало, когда выставляли для прощания покойника. Все расселись на стулья, табуреты и лавки и общались некоторое время одними глазами. В основном собрались женщины. Те, кто не глазел на электрооборудование, зачаровались туфлями Мылана – двухцветными, внеземными и отдававшими “Хаклбаком”. А может, и “Шимми Шейком”[101].

В то время как проводка электричества в приход оставалась делом почти исключительно мужским, в домах решение об электроприборах – чайниках, электроплитках, фенах и стиральных машинах – оставили за женщинами. Мужчин на собрание явилось всего двое. Во-первых, потому что все происходило в чьей-то кухне и днем, а во-вторых, потому что мужчины отказывались быть призванными на сборы, это возмущало их достоинство, и ничто в подлунном мире не могло требовать от них столь полного подчинения, кроме Христа, но и с ним имелось некоторое пространство для маневра. Те двое – Бат из дальнего угла, пришедший, Господи помоги нам всем, натянув кепку пониже и потупив взор, и Мосси О Киф, фахский Иов, человек до того про́клятый, до того не только затравленный, но и заглоченный злой судьбиной, что в конце концов фахским гениальным чутьем на широту языка инициалы Мосси сделались нарицательными в любых обстоятельствах, когда дела шли не ОК. Вдарил по пальцу молотком, подвернул лодыжку – подумал об О Кифе и сказал: “ОК!” (Вспомнил я об этом много лет спустя в одной кофейне на 14-й улице, когда старшая официантка пролила кофе и ругнулась: “Ох Финкелстин!” – а я: “ОК!” Перевести я это не смог, и официантка, судя по ее виду, не оценила.) Мать О Кифа погибла под перевернувшейся на нее телегой, отец присох к бутылке, а сам О Киф женился на женщине, влюбленной в его брата, один из сыновей угодил в молотилку, другой утонул в канаве. Стэн Лорел[102], бровки коротки на манер французских аксанов, бессчастно скученные и вздернутые, Мосси принимал все это не ропща. Его удача досталась кому-то другому, говаривал он, бровки поднимались чуть выше, и ты вдруг чувствовал внутри некий “вжух”, какой возникает в присутствии чего-то масштабнее тебя самого. От трудов его на погосте, где Мосси косил на могилах траву, голову ему спалило солнцем. Чтобы уберечься от язв, он носил на макушке завязанный по уголкам носовой платок, смотревшийся как припарка.

Бат уселся с ним рядом и крепко вцепился себе в коленные чашечки. Костюм на нем был коричневым, полинявшим до тусклого сливового. Висел мешком на коленках и придавал голеням вид флагштоков, а самому Бату – вид церемонный и беспризорный. Бат тщетно пытался казаться достоверным. Нередко смотрелся он так, будто складывает что-то в столбик и забыл единицу в уме. Не поднимая взгляда от пола, он медленно покачал головой и произнес:

– Кабы вторгся Бонапарт.

Это был зачин, для которого не существовало финала, если не считать случайной приглушенной артиллерии его газов. Рядом с Батом потихоньку встраивалась в происходящее Мари Мулви. У нее при себе было две новости, обе плохие, и она ждала третьей. Мари Бруфф, не появлявшаяся нигде без своего кашля, исторгла его, и Мылан весь целиком сдал назад на дюйм, будто стоял он за занавесом и поглядывал на кошмар толпы. Немыслимо бледная и тощая фигура Джо Райан скользнула в кухню и встала возле самой двери. У нее был побитый вид, чувствительный ротик, а также застенчивость и стыдливость тех, кому кажется, что шрамы души их зримы извне. В свои тридцать Джо купилась на фальшивую монету утверждения, де скверный мужик лучше, чем совсем никакого, и вышла замуж за Пата, грубияна, превшего теперь где-то на нарах.