Вот оно, счастье - [59]

– едва ли не печальнейшие слова человеческие.

Я приготовился. По текстам прочитанных мелодраматических романов, баллад и всего того, что ум сочиняет, когда не располагает знанием о действительных людях, я вообразил все исходы, облачился в черный бархатный плащ девятнадцатого века и имел в своем распоряжении целый набор ответов, чтобы попытаться помочь Кристи в его деле. Однако теперь, перед лицом всамделишной женщины и с тем, что она произнесла далее, я все их растерял. Потому что – пусть худший путь и не избрала она и не раскрошила сердце Кристи, словно печенье, не переспросила: Кто? – не рассмеялась, не нахмурилась, не уточнила, не шучу ли я или откуда мне известно об их связи, не сказала: Только ребенок способен верить в бессмертную любовь, – тонкие морщинки в уголках ее глаз слегка натянулись, она глянула прямо на меня и тихо произнесла то, что я предполагал в последнюю очередь:

– Я знаю.

Я не шелохнулся. Губы у меня пересохли, горло перехватило. Под вихром на лбу проступил полумесяц пота.

С неуместной веселостью брякнул колокольчик, дверь отворилась в параллелограмм блеклой действительности, и, словно прибитые морем из дождливого края, в тяжелых пальто, не сообразных солнцу, ввалились распаренным гуртом миссис Мунгован, миссис Мур и миссис Мулви, и все чары развеялись, я понурился и протолкался мимо них на улицу.

24

– Она знает, что вы здесь.

Три непримиримых дня ушло у меня на то, чтобы собраться с духом и поговорить с Кристи. Три дня я крутился и вертелся, подвешенный на крюк вопроса, сообщать ли Кристи, что я был в Аптеке, три дня я помалкивал, открывая и закрывая рот, словно форель, и вертелся дальше. Искоса разглядывал я его, следил за тем, не проявится ли какой-нибудь сдвиг, какое-нибудь свидетельство того, что он готов шагать дальше по пути искупления. Но ничего – или ничего очевидного. Отправляясь повидать миссис Гаффни с целью вступиться за Кристи, я обнаружил, что, вернувшись домой, поменялся внутри и теперь желал вступаться за нее перед Кристи. Дух ее и повадки тронули меня. Не столь очевидно все было, как разочарование или горе, не осталось у меня впечатления, будто вся ее жизнь прошла несчастливо – нет, это не так – или что сочла она Кристи упущенной прекрасной возможностью, несентиментально оно было и не по́шло, однако нечто в глубине времени ее глаз убедило меня в том, что Кристи надо с ней поговорить. Послушайте, я был юн. Поспешен и одержим. В нагрудном кармане у меня серебряные абсолюты, на щите – пятиугольник[82]. Я сердился на Кристи, уязвленный его промедленьем. Я опер велосипед о стену коровника во дворе моих прародителей, решительно настроенный велеть Кристи отправиться к ней, отправиться к Анни Муни сейчас же, но, подойдя к двери и увидев, как помогает он Сусе с утварью, увидев бережную ловкость его, телесную мудрость, я тут же утратил всякий позыв к действию, перенял философию святого Пласида и понадеялся, что все произойдет само собою.

Хорошая погода, установившаяся в Фахе, стояла в ней неколебимо; что ни утро, вверх по устью реки, подобно исполинским бакланам, устремлялись гидропланы, вуаль тумана развеивалась и являла коров, стоявших среди посеребренной травы, что делалась слаще день ото дня.

Понимая, что возможности этой диковины не долговечны, в Фахе объявились торговцы всякими экзотическими товарами: соломенными шляпами, с полями мягкими и вислыми, похожи те шляпы были на перевернутые корзины и придавали человеку вид прованского Ван Гога, имелись и канотье, намекавшие на неведомые регаты в неких более элегантных своясях, имелись и предметы из еще более дальнего далека – конические сомбреро, кои, чтоб не смотрелись они как мексиканский маскарадный наряд, приспосабливали к здешним местам посредством фахской зелено-золотой ленты; первым такую напялил Томми Фитц – верхушки ушей уже обожжены до хряща. Откуда ни возьмись появились навощенные апельсины “навелин”, каждый, словно драгоценность, завернут в темно-синюю папиросную бумагу, а также шорты, сандалии и изящные дамские веера из Теннесси, в раскрытом виде являвшие ту или иную сцену из Библии. Нашлись там и жидкости, и масла – не в защиту от солнца, а чтобы помочь ему проникнуть поглубже и удержать подольше вид некой жженой веснушчатости, какая в этих краях считалась загаром. Печальная правда состоит в том, что, как и рыбе, ирландцу внешний вид солнечным светом улучшить не удается, а если вы когда-нибудь видели фотоснимки, которые Мик Ливерпуль сделал, навещая свою мать, то на всех там одна и та же обожженная прищуренность от того, что у “Амбр Солэр” именуется ку-де-солей[83], и общее ощущение, что люди на этих фотографиях ошалевшие и потерянные.

И вот через десять дней благословенья прекрасной погодой вознеслись безмолвные молитвы к Господу, чтоб ненадолго переместил он благословенье свое куда-нибудь в другое место, заполнил водопои скотине малым ливнем, а затем вернул все как было – к следующему, скажем, вторнику.

Через те же десять дней приход уже испещрило пунктиром электрических столбов. Удивительно было смотреть на поля, где за тысячу лет ничто не менялось, и созерцать эти торчащие пальцы, покамест не соединенные проводами, не подключенные ни к чему и вполне похожие на тотемы некоего племени, прибывшего невесть откуда и заявляющего свои права на территории линиями незримыми и условными.