Вот они какие - [30]
Ночью Белая Шкурка снова вылез из своего укрытия. Склад был залит голубым светом луны, что струился в стенные щели. Тишина, смолистый запах ящиков успокаивали горностая. Он уселся посередине склада и стал приводить себя в порядок. Потребовалось немало терпенья, чтобы вытащить из своей нарядной шубки застрявшие опилки. Покончив с этим, горностай принялся умываться. Подозрительное шуршанье в дальнем углу заставило его насторожиться. Через лунную дорожку перебегали серые тени. Острые когти противно цокали по полу… четыре жирные крысы, злобно попискивая, шли на горностая.
Белая Шкурка поднялся на задние лапки и угрожающе затрещал. Но тоненькая, стройная фигурка горностая не испугала крыс. Разозленные появлением в их владениях незнакомца, одетого в неприлично светлую шубку, крысы скопом кинулись на него. Завязался нечестный бой четырех против одного.
Белая Шкурка бился храбро. Жгучая боль крысиных укусов разъяряла. Он терзал жирные тела, пропахшие подпольной затхлостью, и с отвращением разрывал верещавшие глотки.
Поутру люди сразу увидели мертвых крыс. В зубах у одной белел клочок горностаевого меха. Чуть поодаль, на полу, валялся разорванный ошейничек, сделанный из ремешка для часов.
— Э-э, да тут воевал наш горностай! Ну, герой!
— Один четырех тварей задавил, молодчага!
— Может, он тут и приживется?
— Рады будем.
Белая Шкурка сидел за ящиками, напряженно вслушиваясь в человеческие голоса. От многочисленных ран горело тело, но зверек боялся зализывать их, чтобы неосторожным движением не выдать своего присутствия.
Резкое металлическое лязганье заставляло Белую Шкурку нервно вздрагивать. Ведь не мог же он знать, что люди, беспокоясь о нем, разряжали крысиные капканы.
Мухоморишка
В летний, солнечный денек я лежала на опушке тайги с книжкой. Но разве можно читать, когда на страницы то ляжет тень от пушистой лапы лиственницы, то запрыгает веселый солнечный зайчик, то приползет малая букашка и задумается перед какой-нибудь буквой, не понимая по безграмотности, что это за черная закорючка и можно ли через нее переползти?
Нет такого человека, который, лежа на траве, хоть на минуту не представил бы себя крошечным путешественником. Невысокая трава просвечивает на солнце, и мое воображение бродит в дебрях чудесного леса.
Яркое пятнышко остановило взгляд. Из земли торчала красная с белыми крапочками шапка мухоморчика. Такого крохотного, что его можно было бы накрыть наперстком. Ковырнуть его из земли пальцем было рискованно, еще раздавишь. Я подцепила мухомор сухой палочкой и остолбенела от удивления: потревоженный грибок… пустился наутек!
Он бы удрал и унес с собой веселую загадку тайги, но палочка его остановила и перекувырнула на спинку. Вместо корешка на желтоватом пузике, продолжая бежать, дергались коротенькие, толстые лапки. Это был — паук. Вот так мухоморишка.
Пугало огородное
На спинку стула надето новое Наташкино пальто. Под стулом, прижавшись друг к дружке, стоят новые Наташкины ботики. На стуле сидит повязанный папиным носовым платком старый фланелевый мишка. А зареванная Наташка считает капли дождя, сползающие по оконному стеклу:
— Пять… девять… два, — и комариным голосом поет: —Дождик, дождик, перестань!
Но дождь и не думает переставать. Он разошелся и льет, холодный, осенний. Перед окном толстяк-георгин свесил голову и вздрагивает от капель, щелкающих его по красному затылку.
— Твои де-е-етки пла-а-ачут, — тянет Наташка, искоса поглядывая на мать.
— А детки могут не плакать. Детки могут надеть старое пальтишко и идти мокнуть под дождем, если им так хочется гулять, — говорит Наташкина мать и обращается ко мне: — Деткам не столько хочется гулять, сколько не терпится похвастаться своими обновками. И в кого она уродилась такой тряпичницей? Девчонке пятый год, а она начинает разбирать, что ей идет, а что не идет. Еле отучила вертеться перед зеркалом. Пригрозила, что напялю на нее старую телогрейку, в которой дрова носим, и поставлю на огород к бабке Оле, рядом вон с тем пугалом.
Наташа с ужасом взглядывает в окно, откуда виден соседский огород. Там на пустых грядках торчит одинокое пугало. Ветер треплет его мокрые лохмотья, и кажется, что пугало дрожит от холода.
Около него прыгают взъерошенные воробьи.
Наташка робко тянет меня за руку.
— Смотри, вон там воробеи и ихняя мама-воробеиха. Знаешь, чего она им говорит? Чилик-чилик, мои родные, прыгайте, прыгайте, а то у вас ножки озябнут! Да?
— Возможно, — соглашаюсь я, — только надо говорить не воробей, а воробьи.
Наташка грустнеет. Слишком уж много замечаний получила она за этот день. Девочка снова пытается вызвать меня на интересный разговор. Она прижимает нос к стеклу и шепчет:
— Воробеи еще чего-то говорят, только я никак не пойму.
Я внимательно прислушиваюсь к чириканью.
— Жалуются Пугалу: на огороде ничего не осталось, одни кочерыжки капустные торчат, попробуй уклюнь ее. Чем жить? Как жить?
Наташка взбирается с ногами на подоконник и удобно устраивается.
— Ну, а Пугала им чего?
— Пугало-то? Пугало, конечно, жалеет воробьев, а помочь им ничем не может. Видишь, Наташа, как оно вздыхает?
— Ты про это не говори, — протестует Наташка, — я про это сама вижу. Ты давай говори, чего потом?
