— Древним путем, Дмитрий Николаевич. Великий путь из варяг в греки — волоком!
Запах еды щекотал ноздри.
Чайник, распространяя аромат душистого чая, изредка презрительно фыркал, вероятно, вспоминая время, когда в нем кипела пустая вода.
Николай с Антоном наперебой рассказывали, как Кузя помогал тащить тюки. То за один угол схватит и тянет, то за веревку уцепится, и, честное слово, действительно помогал.
Люди гадали, как Кузя узнал о сброшенных посылках? А Кузя, основательно подзаправившись, шлепал хвостом и поблескивал плутоватыми глазами. И это была его третья тайна.
6
Петр несся с сумасшедшей скоростью по какой-то длинной черной трубе. Сейчас я размозжу себе череп, подумал он и вылетел в ярко освещенное отверстие. Над ним склонились две головы в белых шапочках. Незнакомый голос спросил:
— Как вы себя чувствуете?
Петр рывком сел на кровати.
— Осторожней! — вскрикнула сестра. — Не потревожьте повязок, у вас руки обморожены.
— Я в больнице? — огляделся Петр.
— Тринадцатый день, — утвердительно кивнул врач.
— А они как? — помертвел Петр.
— Все в порядке, — поспешно заверил врач. — Их разыскал самолет и сбросил все необходимое. А как только кончилась пурга, за ними поехали на собаках.
— Вы вовремя пришли в себя, — улыбнулась сестра. — Как раз мы сегодня ждем ваших товарищей.
Петр недоверчиво переводил глаза с врача на сестру.
— Откуда же вы узнали про них?
— Из вашего бреда, дорогой. Удивительно конкретный бред, — ответил врач.
Петр узнал, что его нашли на улице поселка и, попав в больницу, он в бреду рассказал все. В коридоре послышался шум.
— Ваши едут! — крикнула медсестра.
Петр взглянул в окно. Собачьи упряжки заворачивали к больнице. Через несколько минут в палату ввалились три закутанные фигуры и веселый Кузя.
В коридоре толпились люди. Улыбаясь, они встали в сторонке, чтобы не мешать встрече товарищей.
Вдруг раздался сердитый голос врача:
— Откуда в палате собака? Чья собака?
— Это моя собака, — сказал Дмитрий Николаевич. — Это Кузя, наш друг.
На ленинградских улицах можно встретить высокого, старого мужчину, рядом с которым чинно вышагивает большой бурый пес неопределенной породы. Это геолог Дмитрий Николаевич и Кузя вышли на свою ежедневную прогулку.
Пыжик умел улыбаться. Улыбался он как-то особенно, поднимая верхнюю губу и показывая передний ряд мелких белых зубов. Непонятно, как удавалось ему скрывать внушительные клыки. Если бы они были видны, приветливое выражение мигом исчезло бы с собачьей морды. Кроме уменья улыбаться, в этом большом рыжем псе ничего особенного не было.
Его хозяйка не чаяла в нем души. Если Пыжик по нескольку дней пропадал в многочисленной собачьей компании, проводя время в драках и путешествиях по задворкам, бедная Эня Сергеевна теряла покой. Чуть начинало светать, она выбегала на крыльцо и. ежась от промозглого магаданского тумана, протяжно звала Пыжика.
Беда, если в это время из-за угла появлялась старая кляча, запряженная в странную повозку, похожую на большой, наглухо закрытый ящик. За повозкой шагали двое дюжих мужиков с сетью для вылавливания бездомных собак.
Эне Сергеевне сразу начинало казаться, что в хоре воплей, доносившихся из собачьей кутузки, слышится жалобный лай Пыжика. Она осыпала собаколовов упреками, требовала открыть ящик и, убедившись, что среди пойманных бродяжек Пыжика нет, успокаивалась.
А Пыжик, нагулявшись вволю, являлся домой грязный, голодный, но в прекрасном настроении и не чувствовал за собой никакой вины. В наказание за долгую отлучку Эня Сергеевна несколько дней не пускала его одного и выводила гулять на длинной веревке. От такой: неприятности у Пыжика пропадал аппетит. Сидя на корточках с миской в руках, Эня Сергеевна уговаривала собаку:
— Пыжуня, поешь! Смотри, как вкусно, ты только попробуй!
Пес пятился от миски.
— Смотрите, ничего не хочет есть, — жаловалась Эня Сергеевна соседке Прасковье Ивановне. — Опять голодовку объявил.
— Да плюньте вы на него, — убеждала Прасковья Ивановна. — И охота вам переживать? За кого? Тьфу! За собаку! Пропади она пропадом! Детей у вас нет, вот и нянькаетесь со своим Пыжуней. Погодите, будет ребенок, так ваш Пыжуня еще и по помойкам набегается с голодухи.
— Никогда! Слышите, Прасковья Ивановна, никогда не говорите мне этого. Что ж, по-вашему, у меня одна любовь и на собаку и на ребенка? Пожилая вы женщина, а рассуждаете глупо.
Прасковья Ивановна уходила из кухни, от греха подальше, и Эне Сергеевне последние слова приходилось кричать ей вслед:
— Я знаю, вы спите и видите, чтобы Пыжик пропал! Вы его ненавидите!
…Появление маленького Валерика Пыжик принял со всей собачьей восторженностью. Он прижимался носом к детской постельке, втягивая в себя незнакомый смешной запах пеленок и молока. Когда Валерика выносили гулять, Пыжик важно шел рядом с колясочкой и, поглядывая то на хозяйку, то на малыша, улыбался.
Вскоре Пыжика выселили из комнаты, и он целыми днями лежал поперек коридора.
С каждым днем его жизнь менялась к худшему. Вместо прежнего: «Пыжуня, поешь», — из кухни слышался визгливый крик: «Как ты мне надоел! Чтоб ты подох, противный!».
Понурясь, Пыжик выходил на улицу и отправлялся на обследование помоек. Видели Пыжика и на рынке в мясном ряду, где он вместе с беспризорными собаками, трусливо поджав хвост, подкрадывался к мясным крошкам, затоптанным в грязь.
