Вот кончится война... - [34]

– Хороша баба!

– Хороша Маша, да не наша, – заключил сержант Андреев.

– Захочем, будет наша.

– Ну, ну, ты не очень тут! – осадил сержант Андреев, входя в роль командира. – И вообще, давай, закругляй, пока там не хватились. Пиво разлейте по флягам, а я пойду еще раз погляжу на коня.

Сержант ушел во двор, я видел в окне, как он вывел из конюшни занузданного жеребца и пытался сесть верхом без седла, но от тяжести одежды – шинель, телогрейка – да еще от тяжести карабина и собственного зада никак не мог вскочить на коня прямо с земли. Подвел его к стоящей возле сарая фуре, сел наконец и стал гонять кругами по двору.

Шалаев подсел к молодой красивой немке и, бормоча немецко-русскую тарабарщину («Фрау зер гут, я тебя лиебен, ферштеен?»), обнял немку за талию, она бледно улыбалась, остальные немки, староватые, простоватые, напустили на лица постную покорность, а помещик делал вид, что ничего не замечает. Я разлил пиво по флягам и, прислушиваясь вполуха, как Шалаев охмуряет немку, и ревнуя ее к Шалаеву, глядел в окно. Шалаев встал и, взяв немку за руку, тянул ее куда-то, наверное, в другую комнату. «Комм, комм». Немка поднялась и покорно пошла за Шалаевым. Помещик как сидел недвижно, тупо уставившись перед собой, так и продолжал сидеть. Старые немки на постные лица напустили такое выражение, что, наверно, означало: мы ничего против не имеем, лишь бы нас не трогали…

Снег, переставший на какое-то время, повалил снова, белая тишина облепляла, обволакивала сараи, хлевы, отдаленные домики, сержанта Андреева с его бесшумно трусящимся по двору конем, и мне стало казаться, что я гляжу на этот снегопад, на сараи, хлевы и сержанта на коне за снежным пологом не из окна немецкого дома, а откуда-то из другой жизни, где нет ни войны, ни окопов, ни этих немцев, ни красивой немки, которую я ревновал к Шалаеву, гляжу и удивляюсь: неужели это было со мной, неужели это был я?!

Вдруг сержант Андреев, терзая бока жеребца шпорами, погнал к дому, подскочил к окну и что-то стал кричать с ошалевшим лицом, кричал и маячил рукой в сторону соседних домиков.

– Фрицы идут! – расслышал я сквозь окна. – Бегите, вашу мать!

И ускакал, только я его и видел. Поверить сержанту я и не подумал, Андреев был парень шебутной, мог и соврать не моргнув глазом, мог и разыграть. Разыграл, конечно. Думал, испугаемся и побежим, давай бог ноги. Он верхом, а мы пешедралом за ним. Все же на всякий случай глянул в ту сторону, куда указал сержант, и – действительно увидел фрицев: рота или, может, батальон, идут к дому. Откуда они взялись?! Бежать! Выскочить, ноги в руки и держи ветра в поле. Поздно – уже подходят к крыльцу! Сейчас схватят и шлепнут! Или – плен! Перед самым концом войны!.. Я мог представить себя трупом, тлеющим на пашне или в кювете при дороге, но плен не мог даже вообразить. Лучше уж смерть! А так не хочется умирать в девятнадцать лет от роду и перед самым концом войны! Холодок страха просквозил меня от ног до корней волос. А если в окно? Окна этой большой комнаты, видимо, столовой, выходили только во двор. Но ведь есть и другие комнаты, окна которых наверняка выходят на ту сторону, в поле. А если немцы уже окружили дом?! Надо крикнуть Шалаева – не одному же мне…

– Шалаев! – закричал я.

Кинулся в коридор и сунулся в первую же дверь. Комната была пуста. Дернул вторую дверь – она была заперта.

– Шалаев! – орал я. – Шалаев!

– Чего тебе?! – зло отозвался Шалаев. – Не мешай!

– Фрицы! Целый батальон!

Щелкнул замок, и выглянул Шалаев. Лицо бледное, взгляд мутный, будто спросонья.

– Фрицы! Слышишь?! – уже было слышно, как на дворе, у крыльца, разговаривают немцы.

Мы бросились в большую комнату. Шалаев подскочил к окну, глянул во двор и торопливо схватил карабин. Я снял затвор с предохранителя. В карабине пять патронов, убью, ну, двоих, троих. Сунул руку в карман шинели, нащупал холодную тяжесть гранаты. Они, конечно, не отступят. Но живой я не дамся! Вот так, Талгат, пришел и твой конец, вот здесь, в этом вот помещичьем имении. Обидно, конечно, но что поделаешь. Не первый я и не последний, такая, значит, судьба у меня.

– Ды они же в плен сдаются, дурак ты! – сказал Шалаев с досадой.

Я глянул в окно: над толпой немцев мотался на палке белый флажок. Оружия, кажется, ни у кого из них не было. Шалаев шагнул во двор, я за ним. Перед крыльцом толпились и негромко переговаривались фрицы. Человек тридцать или сорок. Когда мы вышли, они приутихли. Шинели не серо-зеленые, а синеватые. Шалаев поправил на животе ремень, приосанился, оглядел немцев взглядом победителя и произнес громко:

– Что, камрады, в плен?

Вышел вперед невысокий пожилой офицер и что-то проговорил по-немецки. Я понял, вернее, догадался, что требует командира, и сказал об этом Шалаеву.

– Командира им? А где Андреев? – спросил Шалаев.

– Ускакал на коне.

– Трус поганый! – выругался Шалаев и, ткнув кулаком себе в грудь, гаркнул немцам: – Я здесь командир! Слушай мою команду! – Он махнул рукой в сторону наших окопов. – Шагом марш, айн, цвай, драй!

К моему удивлению, немцы послушались Шалаева, подчинились ему, офицер что-то скомандовал, пошел впереди, а рядовые не вразброд, а свободным строем потянулись за ним. Мы с Шалаевым, держа карабины на изготовку, зашагали вслед за фрицами.