Вот кончится война... - [31]

– Ну, что мне с тобой делать? – проговорил он, озабоченно взглядывая на малышку. – Санинструктор! Хотя отставить, ты здесь понадобишься. Ковригин, отправь ребенка в тыл.

– Голубицкий! – позвал взводный. – Отведи ребенка в хозвзвод.

– Есть!

– Пусть ее там накормят, – сказал Баулин, всматриваясь в девочку смущенно-печальными глазами.

Неся на одной руке девочку, в другой свой карабин, Голубицкий заспешил прочь.

– Ковригин, давай вперед! – приказал комэска. – Занимай угловой дом.

Мы вернулись на улицу, но уже близко к перекрестку и угловому дому. Танки вели огонь по домам, что на той стороне перекрестной улицы, куда я глянул давеча из окна. Подоспевшие артиллеристы поставили пушку на углу и, работая спешно, посылали в дома снаряд за снарядом. При каждом выстреле пушка яростно подпрыгивала и пятилась назад. У одного дома снаряд отгрыз часть стены, и, как декорация на сцене, открылась жилая комната на втором этаже, я разглядел спинку кровати и покачивающийся под потолком оранжевый абажур. Казалось, в дыму и пыли, за пробитыми снарядами и истерзанными пулями стенами домов ничего живого уже не может быть, но оттуда все еще били пулеметы и автоматы. Мы проломились в первый этаж углового дома и стали почем зря палить по выбитым окнам противоположного ряда. Танки и пушки все долбили и долбили стены таких красивых, простоявших, может быть, столетия человеческих гнезд, превращенных немцами в смертельные крепости. Наконец вслед за танками мы перебежали перекресток и, продираясь по охваченным пламенем, задыхающимся в дыму и все еще стреляющим улицам, продвинулись к центру города, вышли к площади, от которой в разные стороны убегали узкие улочки. Площадь была вымощена бурым булыжником, серая кирха маячила над окрестными домами, воткнув острый шпиль в черное облако дыма. За площадью больше не стреляли. То ли немцы притаились, то ли, как бывало часто, после злобного сопротивления драпанули, боясь обхода, окружения.

Мы засели в домах, выходящих окнами на площадь. Наш эскадрон занял три комнаты большой квартиры на втором этаже. Пулемет станковый тоже затащили на второй этаж и поставили на стол, у окна. В комнатах этих до нас, видно, побывали фрицы, пораскидали на полу барахло, немецкие газеты, журналы с красивыми женщинами, оставили противогаз в железной коробке, окровавленный бинт и запах табака. Я выдвинул ящик комода и обнаружил там потускневшую бронзовую медаль с изображением солдата в каске и немецкой надписью. В большой комнате стояло пианино, на пианино сутулился черный бюст какого-то лохматого, сердито глядевшего исподлобья человека.

– Смотри, какой-то фашист. – Я взял бюст в руки.

– Не фашист, а Бетховен, – сказал москвич Смирнов.

– Эх, деревня! – язвительно проговорил сержант Андреев.

– Кто он, этот Бетховен? – спросил я.

– Композитор. Ну, музыку сочинял. Вот послушай.

Смирнов, который умел бренчать на пианино, открыл крышку и проиграл на басовых клавишах: та-та-та-та! Что-то тревожное и в то же время как будто и торжественное, так что у меня мурашки по спине.

– Знаешь, что это? Это начало «девятой симфонии», – просвещал меня Смирнов. – У них еще были Бах, Вагнер, классные композиторы.

– И поэт Генрих Гейне, – ввернул я.

– Верно. Но бери выше: Гёте. «Фауст» читал?

Я не только не читал, но и слыхом не слыхал о «Фаусте» и знал только слово «фаустпатрон».

– «Музыканты», «поеты», – ехидно передразнил нас Шалаев и высказал именно ту мысль, которая часто крутилась и у меня в голове. – А эти ваши музыканты людей заживо жгли, детей убивали!

– Шалаев, ты не путай одно с другим, не музыканты же убивали, а фашисты.

– Немцы убивали! А они все музыканты, в каждом доме у них пианино! Вот здесь жил фашист, а у него пианино, а на пианине твой Бетховен! Что ты на это скажешь? Молчишь? Так что, москвич, хреновину мне тут не городи! А то «музыканты»!

– Ты, Шалаев, неправильно рассуждаешь, – начал было возражать Смирнов, чуть смутившись и, видно, собираясь с мыслями для ответа, но тут вдруг из окна соседней комнаты началась стрельба из пулемета.

Мы бросились к окнам. За площадью догорали дома. На площади не было ни души, но по улице, убегающей в противоположную от нас сторону, одиноко шел человек. Музафаров из соседней комнаты дал очередь, трассирующие пули, чиркнув по булыжнику, высекли искры. Но человек не побежал, не упал, а спокойными, ровными шагами шел прямо на нас.

– Не стреляй! Кажется, цивильный! – крикнул сержант Андреев.

Когда человек вышел на площадь, мы увидели, что это действительно цивильный да еще к тому же старик. Обыкновенный бородатый старик в полупальто и в сапогах. И без шапки. Седые волосы и серая борода всклокочены, смотрит прямо перед собой. Вот уже приблизился к нам, мы уже видели его заросшее серое лицо, его не то чтобы спокойные, но и безразличные к окружающему глаза.

– Эй, дед, куда топаешь? – высунулся из окна Шалаев. – Заходи, гостем будешь.

– Чай будем пить, – вторил ему Музафаров.

– Он домой идет, по старухе соскучился, – добавил сержант Андреев.

– По-моему, он сумасшедший, – сказал Музафаров. – Я стреляю по нему, а он хоть бы хрен.