Вот какой Хармс! Взгляд современников - [12]

Значит, после Даниной смерти она эвакуировалась на Северный Кавказ. Но туда пришли немцы. Уходя, они увезли с собой группу эвакуированных, в том числе Марину. Она оказалась в Германии, стала разыскивать, чтобы как-то зацепиться, свою настоящую мать, которая была замужем за очень богатым человеком, у них было очень крупное дело, — автомобильное, кажется[76]. Они жили в северной Африке. Случилось так... Мать ее приняла. И однажды, после того как мать по делам поехала в Париж, она, вернувшись, узнала, что король-то, этот самый, автомобильный, сошелся с Мариной и Марина забеременела. Мать ее выгнала. Король как-то хотел восстановить отношения с Мариной, уйти от матери, но Марина отказалась. Она пыталась где-то устроиться... на работу. Кажется, домработницей. Но как только выяснялось, что она беременна, ее выгоняли. Теперь я уже не помню, родила ли она еще во Франции или уже в Америке. Сына[77]. Старик не хотел порывать с ней отношения, а Марина не хотела к нему возвращаться ни под каким видом. Он, однако, помог ей уехать в Южную Америку. Там она встретилась с Дурново и вышла за него замуж. У них было книжное дело, книжная лавка. Это вы знаете, верно. Она одно время переписывалась с Петровыми[78]. Они вам говорили? И фотографии показывали? И вы видели, что у них там, в доме Марины, Кремль стоит? Мне показывала эту фотографию «мамочка, которая меня воспитала», — она после войны ко мне приходила. Она показывала мне Маринин дом, когда Марина была уже с Дурново. И у входа, на верху лестницы, стоял макет Кремля. Фотографию Марининого сына показывала. Здоровенный парень, он был в этом самом... (не договаривает). Марина в письмах спрашивала обо мне, спрашивала об Антоне: как, что? Я ей послала, — это было уже после смерти моего мужа, пленки или пластинки, — все-таки, наверное, пленки, но они не дошли до нее. Дальнейшей судьбы Марины я не знаю[79].

Борис Семенов пишет, что посреди комнаты сидела красавица Марина[80]. Марина никогда не была красавицей. Она была человек.

Вы знаете, что Даниил Иванович всегда говорил господа — и никак иначе. Когда он обращался к людям, он никогда не говорил ни товарищи, ни друзья, — он всегда говорил только господа...

Я читала разные воспоминания о Данииле Ивановиче. Алиса Порет пишет больше о себе, чем о нем[81]. И у Эськи такое же впечатление. Я уже не говорю про историю с дирижером, — чушь совершенно. И потом, оценка Даниила Ивановича-человека неверная. Это дамское блекотание. Но если у нее факты какие-то неверные, то стиль у нее тот, который был тогда, та самая тональность. Это так. Но факты... Вот когда врач к ней приходил, — это все могло быть, о собаках — тоже, но вот про дирижера чёрт знает что. Это было бы известно тогда. Но чтобы одна Порет заметила, — как это могло быть?!

Я помню, что, когда они в эвакуацию нас провожали, мы везли буханку хлеба или две, — ну сколько мы могли взять? — у меня всё было помечено, потому что вещи можно было ограниченно брать. И, значит, был пакет с хлебом, и мы думали: хоть бы его не украли. А Даниил Иванович сказал: «А вы припишите, что это хлеб Киршона[82], тогда никто не тронет». Вот это стиль его.

27/VIII [1984]

Дорогой Владимир Иосифович, после Вашего ухода, вспомнила еще несколько мелочишек о Данииле Ивановиче. На всякий случай сообщаю.

Как-то (еще до брака с Мариной) у меня была контрамарка в цирк. Шварц был на гастролях. Так как Дан‹иил› Ив‹анович› любил цирк, то я предложила ему пойти со мной. С радостью согласился. Когда он за мной зашел, я, глядя на него, ахнула от изумленья: Он, — никогда не носивший очков, — на этот раз напялил какие-то огромные очки, сплошь усеянные приклеенными к стеклам мелкими узорами: фигурками, цветочками, формочками и т. д. из бумаги. Зрелище ошеломляющее... Я представила себе, как его вид будет действовать на людей, как все будут смотреть не на арену, а на нас и т. д. Скрыть свое впечатленье, видимо, не удалось, потому что Д‹аниил› Ив‹анович› сразу всё понял, почувствовал, очки снял и, со свойственным ему тактом, на этом своем фокусе не настаивал.

Вечер провели очень мило.

Z

У нас на Невском № 88 переменили № телефона. Я все никак не могла его запомнить. Д‹аниил› Ив‹анович› тут же пришел на помощь, благодаря чему я тот № помню до сих пор: 80752. Он расшифровал его так: «Восемь ног, — всем подавать».

Z

Несмотря на все свои денежные затруднения тех лет, Д‹аниил› Ив‹анович› был необыкновенно щепетилен в этом отношении. Никогда не говорил об этом, никогда не просил, не брал взаймы. А если и брал, то всегда отдавал в срок всё до копейки, чего бы это ему ни стоило.

Z

Хорошо ли Вы, Владимир Иосифович, помните наш Невский пр‹оспект›? Неподалеку от Дома книги есть костёл, а если идти дальше по направлению к Московскому вокзалу, то по правой стороне проспекта — здание Думы. Однажды Евг. Шварц, Хармс, Олейников и кто-то из не шибко культурных представителей администрации Детгиза вышли вместе из Дома книги. Представитель администрации объяснял им, что хорошо бы какое-то детгизовское объявление повесить не только на здании Дома книги, но и еще, — как он выразился... «на ко́стеле»18. Все внутренне шарахнулись и смолчали. Когда дошли до здания Думы, Д‹аниил› Ив‹анович› (к‹а›к всегда с непроницаемой серьезностью) добавил: «И не только ко́стеле, но хорошо бы еще и на Думе́» — (с ударением на последнем слоге). Шварц и Олейников не удержались от реакции!