Вот Иуда, предающий Меня. Мотивы и смыслы евангельской драмы - [52]

Чтобы пожалеть Иуду, не скатываясь в сатанинское умаление осознанного богоубийства, нужно замазать, размыть его грех, превратить во что-нибудь другое. То, что позволит сконцентрироваться не на вине, которая сопряжена с желанием смерти Христа и оттого уходит в бесконечность, а на человеческом страдании, которое хоть и невероятно глубоко, но — в силу своей человечности — все же конечно.

Но вот в чем загвоздка: любая иная вина настолько несопоставимо меньше его реальной, что жалеть его в таком случае бессмысленно. Оно, конечно, не гибельно для души, как сострадать богоубийце, но к подлинному Искариоту не имеет отношения.

А сочувственных к нему версий, где он был бы при этом откровенным сознательным богоубийцей, мне, к счастью, не встречалось.

Впрочем, ни от одной из этих версий самому Иуде не легче. Сознательное богоубийство однозначно обрекает его аду, и жалеть нельзя; а чуть уменьшишь его вину — это значит, что для него возможно было обращение к Богу и покаяние, а он его отверг.

Кроме того, если Иуда желал не смерти Христа, а чего-то иного, то он становится невиновным перед Законом: он уже не умышленный лжесвидетель (Втор. 19: 19). И в таком случае его самоубийству нет оправдания. Из исполнения Закона оно становится окончательным смертным грехом.

И об этом пишет даже ненавидящий и откровенно жалеющий его Златоуст, исходя из вины сребролюбия вместо вины богоубийства:

«Конечно, заслуживает одобрения то, что он сознался, повергнул сребреники и не устрашился иудеев; но что сам на себя надел петлю — это грех непростительный…» ^[117].

Безусловно. По такой логике — если бы для Иуды в принципе было возможно покаяние и возвращение ко Христу через боль и стыд, а он бы вместо того малодушно повесился, ища себе участи полегче, — самоубийство действительно стало бы непростительным грехом, отвержением благодати и отвержением Христа.

Или ты богоубийца, или оскорбляешь милость и благость Божью самоубийством. В любом случае заслуживаешь ты одного — вечных мук.

Куда ни кинь, всюду клин.

В общем, единогласный и окончательный вердикт Отцов: виновен, и вина неискупима. Неискупима до такой степени, что даже святитель Григорий Нисский в своем труде об апокатастасисе именно для Иуды делает исключение: ему конца мучений не будет.

«…из евангельского слова дознали мы об Иуде, а именно, что в таком случае лучше вовсе не существовать, чем существовать во грехе; ибо для него, по причине глубоко укоренившегося порока, очистительное наказание продолжится в бесконечности» ^[118].

Так что с человеческим ходатайством у Иуды действительно все плохо. Даже с ходатайством о самом себе. В общем, иди и удавись, туда тебе и дорога.

А что, не заслужил? Заслужил.

Аксиос, аксиос, аксиос

Спорить с этим сложно. Доводы припирают к стенке.

В смысле естественных последствий совершенного богоубийства Иуде в шеоле ^[119] точно не светит ничего хорошего. Даже в раскаянии он выполняет волю дьявола о себе: не отданный на погибель Христом, причиняет себе смерть своей рукой, лишает себя единственного, что отделяло его от вечных мук, — собственной телесности. И чего после этого ожидать, Царствия Небесного?

И эта обреченность — не от мстительности Господа, не от Его неумолимости и желания расквитаться с предателем, а просто потому, что… деваться тебе некуда.

Оказаться в совершенно одинокой вечности с напрочь разорванной душой — нет, не просто с душой, а быть ТОЛЬКО этой разорванной душой, мучиться бесконечной мукой все более глубокого осознания и переживания своего греха, делаясь с ним единым целым, потому что деваться некуда, ты теперь — ЭТО, только это… И никакой телесности, чтобы отвлечься. Никакой возможности хоть на мгновение отстраниться от себя самого, уйти в сон, в слезы, в обморок, в физическую боль, никакой возможности выставить между собой и совершенным грехом хоть какую-то стенку. Ни тела, ни мыслей, ни-че-го. Ты — это только твой грех, только богоубийство, предельное богохульство. Ты — абсолютное отрицание Бога. Словом, делом, помышлением. И всегда только боль, боль, боль. Навсегда, навечно — только это.

Раскаяние твое, предельно искреннее, для вечности бессмысленно, оно ничего не меняет в твоем посмертии, потому что в раскаянии ты не соединился с Богом, не примирился с Ним, а значит, остался один, наедине с ЭТИМ. Навечно.

Ты ничего не можешь изменить — ибо не можешь перестать быть тем, что ты есть. Как мы при жизни не можем изменить свою человеческую природу, потому что не можем выйти из нее и выбрать иную, животную или ангельскую, так после смерти не можем выйти из «природы» собственной души. Все определено тем, что было до порога смерти, исправить ничего нельзя. И, что ужасно, абсолютно никакой возможности сунуть голову в петлю и убежать от самого себя. «Это все. И это будет вечно» ^[120].

Или нет: потом будет Страшный Суд, и тебе еще добавят «вечного и неумолимого наказания», так, что все предыдущее поблекнет.

Потому что страшнее и хуже будет тогда, когда Сам Христос, справедливо не снизойдя к твоему раскаянию, подтвердит Своим окончательным, пересмотру не подлежащим приговором тебе такую вечность. Не ты осудишь себя, а Он Сам. На последнем Суде Спаситель скажет «да» твоим бесконечным страданиям, перед всей вселенной открыто отречется от тебя и назовет Своим врагом. И полетишь ты навечно в бездну второй смерти. Вот тогда самосуд тебе цветочками покажется.