Вот и вся любовь - [35]

— «с головкой» и пахнет так, что можно «угореть». Даже сено такое душистое, что Кама всю зиму дышит этими летними запахами. А ягоды, особенно ежевики (да все!), были такие крупные, такие сладко–винные (в объятиях уремы сахар начинал бродить — не окислялся и не давал порчи!) — что каждая темно–сизая ягода, покрытая девственным пушком, на просвет играла рубиновыми искрами — как бутылка темного стекла с драгоценным красным вином. «Моим стихам, как драгоценным винам, настанет свой черед…» — эти цветаевские строчки всегда вызывают у меня это видение: я держу, разглядывая на свет, любуясь искрами рубина там, в таинственной глубине этой тяжелой, прохладной, несмотря на жару, ягоды, вынутой из глубин парной, пахучей, темной уремы… Так, верно, любуются игрой вина и ощущением прохлады таинственности бутылки, только что взятой из погреба.

Как–то, уже в А. — Ате, я увидела на базаре как будто такую ежевику (садовую). Попробовала и на свет, и на вкус и возопила (слава богу, беззвучно): «Несчастные!! И вы считаете это ежевикой???»

…А калину зимой парили в больших глиняных под чугунной сковородой корчагах. С этим джемом — косточки растворились полностью — без всякого сахара пекли такие сладкие пироги, что нам вполне понятна была считалка:

Улитка, улитка, высунь рога,

Дам тебе, улитка, с калиной пирога.

А сушеную душистую черемуху мололи на мельнице прямо с косточками, конечно, и пекли пирожки, тоже пресладкие. А собранную после первых морозов (!) и не замерзшую (!) ягоду шиповника ели просто так, лишь выплевывая косточки — и никакие винограды всего мира не сравнятся с этой золотисто–красной и пахнущей на морозе арбузом ягодой.

«…Опять ботаника!!

Еврейское ли это дело??!!» —

говорит при моих восторженных описаниях природы одна умнейшая знакомая. Так вот чтобы вам не наскучила моя «ботаника», я и сдобрила ее описаниями вкусовых ощущений. Это вроде еврейское дело?

И еще: спасибо Лене и Осоргину за то, что я теперь знаю: все это было таким крупным, большим, чистым и прекрасным не потому (не столько потому), что я была ребенком, а потому, что на Каме так оно и было на самом деле. Ваша Е. Н.

А теперь о главном — о визите Дины Иосифовны.

По телефону мне было сказано, что это звонит мама Ирины Горинской (а может, я не расслышала). Письмо же, в котором Ирина сообщала, что едет мама Лени, я прочитала только после визита.

Я и вела себя так, как будто имею дело с Ирининой мамой. Хотя с первого взгляда поняла, что тут «что–то не так». Во–первых — простота и тихость всего облика и обхождения, а со времен вашей свадьбы я помню, что Иринкина мама — прежде всего дама и что тихость — не ее стихия. «Видно, время ее тоже изменило» — успокоила я себя.

Мы обнялись, я близко увидела ее чудные, серые, прекрасные глаза и опять подумала: «Что там Иринка толкует про свои зеленые глаза, что они серые? Вот это — да, серые… и какие чудные, нездешние и уж во всяком случае не Иринкины…» Но — есть у меня с детства идиотская черта — внушаемость. Скажут мне так, а я прекрасно вижу, что не так, но людям на первых порах всегда верю больше, чем себе.

Сказано: Иринкина мама — я и начала разматывать клубок нелепых положений и высказываний, так что Д. И. совсем смутилась и даже немного испугалась; видно было, что она была подготовлена встретить особу со странностями, а тут увидела, что особа–то — уж в своем ли уме? Заторопилась уходить, не пробыв и трех минут, а я ей: «Нет, Вы погодите, я еще не сказала главного: передайте привет Вашему супругу и спасибо, что вырастили такую красивую и добрую дочку».

Ну, учитель — все равно фигура анекдотическая. Одним анекдотом больше…

Зато я поняла, как Леня смог написать самые лучшие строчки о матери. Лучшие, может быть, во все литературе (строчки она, как всегда, перевирала):

И только по глазам хлестнет

Вид полинялого халата.

Как маме шел халат когда–то…

И как теперь ей не идет.

Может, по чувству физической боли за мать, за ее старость и какую–то неуместность в новой жизни — у Есенина:

Не ходи так часто на дорогу

В старомодном ветхом зипуне.

Ленечка, какая же она у тебя была красавица, если и сейчас, мельком при обнимании глянув в ее прекрасные глаза и точеный профиль, чувствуешь укол в сердце как всегда при встрече с красотой. Ваша Машенька, по–моему, взяла свою красоту и стать от этой бабушки. Иринка! Не обижаться! У тебя своя красота и своя стать, как и у твоей мамы. Ваша Е. Н.

Передайте Д. И. мои запоздалые извинения.

Как же я досадовала! Еще сильней, чем когда узнала, что Е. Н. считает меня юристом. Злилась на ее бестолковость, на неуместную деликатность свекрови… «Иринка, не перебивай!» — вот и не перебили.

61

Мне запретили ездить к морю, и мой природный оптимизм меня покинул. Общий наркоз я восприняла как отлучку из жизни: меня не было, было тело, и врачи без меня в нем что–то искали. Это не походило на сон или обморок. Я вернулась, с трудом открыла глаза, огляделась — вокруг ни души. Держась за стенку вышла из опустевшей больницы и побрела в детский сад за Лелей. Дома упала на кровать с одной мечтой — провалиться обратно… Шумели дети. Как они мне мешали! Я хотела бы ехать на каталке, как Аль Пачино в фильме «Путь Карлито». Он сначала бежал, отстреливался, вскакивал в вагон, получал нож под ребра… А потом ехал на каталке, глядя в небо, глядя такими