Вот и вся любовь - [25]

Мы примостились за столиком уличного кафе.

— Как хорошо с тобой, — сказала я Жене. — Сейчас и правда редко с кем хорошо.

Мимо прохаживались отродоксы в черных шляпах. Я нигде не встречала столько мужчин с пустыми руками, они беспечно размахивали в такт ходьбе, как дети на стуле болтают ножками, и походка у них была чуть подпрыгивающая, как у Левушки, увлеченного разговором. Кто был один, кто с собеседником, кто с сыном, очень многие — в окружении сыновей. Пошел дождь, и все шляпы на набожных головах вдруг оказались в прозрачных пакетах. Женя объяснила: от Бога не закрываются зонтиком, шляпу жаль, а про пакеты в Писании не сказано.

46

Я ведь писала, что обязательно приеду. Женя провожает нас на такси. Бэла права: этот райончик лучше. Здесь есть и деревья, и дворик. Я сразу вижу ее, выбегаю. Она прогуливается вдоль дома с какой–то старушкой, а я бегу к ней сбоку по дорожке. Она так согнулась, что кажется: катит коляску. Это глупо, никакой коляски нет, она опирается на палочку, но именно так я помню первый миг: Елена Николаевна катит детскую коляску. Я подбегаю, она наконец поворачивается, с запаздыванием понимая, что это я. Уже подошли и Женя, и Леня, дрожащим голосом я представляю ей Женю, мне хочется, чтоб они друг про друга все поняли, Елена Николаевна смотрит растерянно: «Погоди, погоди, Иринка, не части…» Я оцениваю ее шансы понравиться и досадую, что она покрасила волосы хной. Я досадую из–за всего: что Женя, не чувствуя, какой человек рядом, сразу возвращается в такси, что у Елены Николаевны столько морщин и что она может оставаться спокойной.

— Ну что, пойдем сначала в мои хоромы? Дайте, дайте я на вас посмотрю. Алла Борисовна, это и есть мои гости.

Она отпускает Аллу Борисовну, берет Леню под руку. Я все еще досадую. Е. Н. одета по–учительски, в коричневую юбку и крепдешиновую блузку — все бы хорошо, но цвет юбки подчеркивает рыжую проседь. Я привыкла, что ее волосы серебрятся, я ожидала, что она будет прямой и легкой, как Фимины прыгуны в высоту. Ее ноги обуты в белые тапочки со шнуровкой. Я замечаю, как деформированы суставы, я изучала механику ходьбы: прямой угол между голенью и стопой, угол почти не меняется, суставы почти не работают, ей действительно трудно.

— Погодите, погодите, не так быстро…

Мы заходим в подъезд. Он попросторнее Фиминого, но все равно: это ненастоящий подъезд — не такой, как был у нее в Перми, не такой, как был у Фимы в Киеве. Унылый лестничный пролет, как в блочных домах, как в дешевых пансионатах — такой, наверное, был в общежитии в Кокчетаве. Правда, здесь чисто и лестница пологая, ей удобно, она держится за перила. Большие окна, вернее, стеклянные стены. Дверь открывается простым ключом, мы заходим…

Этого я не ожидала. Крошечная прихожая, как в бараке, вся поперек, она же и кухня: двухконфорочная плита, маленький холодильник, тут же вход в комнатушку.

— Ну, что? Пожалуйте садиться?.. Не приспособлено: гостей–то не бывает… Только Ася, падчерица Виталика.

Да, этого я не ожидала… Вдоль левой стены кровать, вдоль правой стены раскладушка, мы на ней и сидим, стульев нет. На кровати торчит подушка — с аккуратными, как требовали в «Артеке», углами, на подушке кружевная накидка.

— Ленечка, может, тебе неудобно? Ты теперь вон какой…

— Да нет, все хорошо.

Куда уж лучше… Мы вручаем нелепые подарки из России, — покупали сразу на всех, чтоб разобрать на месте, кому что. Столько дел накануне отъезда, столько знакомых в Израиле… Жостовский подносик, картинка из камня — картинку не покупали, такие дарят на 23‑е февраля.

— Как хорошо, что маленький, я почему–то не люблю большие… Надо же, какие умельцы. И березы — хорошо, что не маслом, что в камне. Это крошка?.. Ведь правда же хорошо?

Как светятся ее глаза… Она радуется, она все время переспрашивает.

— Ну, совсем задарили! Книги!.. Ленечка, что это за журнал? С твоей статьей? А это Зоечка послала? И рисовала, и свои стихи? Какая умница! И ведь талант? Я оставлю это на закуску…

Я оглядываю ее жилище, вспоминаю строки из писем. Сижу в парке… пишу не за столом… Стола нет, сидеть негде. Белые стены, голые, с дырками от гвоздей — здесь когда–то висел ковер предыдущих жильцов. Скотчем приклеены три детских рисунка.

— Ася рисует. Уж так она радовалась, когда раздобыли раскладушку! Так радовалась, что сможет здесь ночевать. Придет, свернется. Десять лет, а все еще любит сказки …

Где же книги? Любимый Диккенс? Где ее вещи? Вижу шкаф для платья и почему–то не сомневаюсь, что он пуст. Пустая пластмассовая этажерка. А где хотя бы какой–то архив, где фотографии, письма, документы?!

— Ну, что, сначала чаю? Я напекла диетических пирогов… с рисом. — Ей и самой это смешно. — Будем есть или пойдем на волю?

— На волю!! Мы сытые…

— Только вернемся, ладно? Посидим за чаем, Виталик должен придти.

Теперь она держит нас под руки, тросточку забрал Леня. Мы останавливаемся перед скамейкой у подъезда. Здесь, как в школе на юбилее, сидят в ряд интеллигентные старушки. Кто с рыжими, кто с черными кудрями — у них бусы, у них золото на теле.

— Здравствуйте, Елена Николаевна! Ваши гости?

— Да. Не забыли свою учительницу.