Вот и вся любовь - [23]

Женя занялась бизнесом, но разбогатеть не смогла, потому что всем помогала, и партнерам по бизнесу, и троюродному брату в Свердловске — тот в поисках нового дела выпустил детские книжки и купил в кредит колбасный завод. Она взяла у Лени все: и не распроданный тираж Андерсена, и недоукомплектованный завод на колесах. Женя прилетела в Свердловск в конце апреля, в последний день перед пасхой. Приготовила пасху, купила кулич, покрасила яйца и вечером повела нас в церковь — святить.

— Мне так хорошо с вами, — сказала Женя. — Сейчас редко встретишь кого–то, с кем хорошо. Просто так, ничего не объясняя.

Мы были ровесницы, но я не чувствовала этого — мне просто нравилось идти с ней в церковь, в недавно открывшийся храм, маленький, свежевыбеленный, почти пустой. Храм отапливали батареи, выкрашенные, как в детском саду, голубой краской. Я привыкла видеть парадные церкви, церкви–музеи, а здесь на полу лежали вязаные половики и на стенах висело всего несколько икон — ни киевского золота, ни пышного убранства. Человек шесть старушек толпились вкруг стола, куда ставили яйца и куличи, он был застлан байковым одеяльцем и льняными салфетками…

Когда мы вышли из церкви, уже стемнело, зажглись и звезды, и фонари. Небо казалось почти черным, но излучающе живым. Видимо, накануне прошел дождь, и подморозило: деревья словно остекленели, их ветви были запаяны в лед — каждая ветка и каждая веточка в свой футляр. Деревья тянулись вверх, преломляя свет фонарей, но это были не хрустальные безделушки, а тополя, живые и могучие, и в том, что они казались невесомыми и светились, было настоящее чудо.

44

Я замерзла в первый же день. Вся семья наслаждалась новым мозганом (так звучит на иврите кондиционер).

— Это не будет слишком холодно? Ты уверена, Циля, что тебе так полезно?

— Да сделайте уже, наконец, мне морозно!

Я привыкла, что у Фимы жарко, что он шлепает по квартире в трусах и проветривается на балконе. Теперь я ушла на балкон согреваться, а Фима разлегся в кожаном кресле, смотрел концерт по ОРТ и временами заглядывал на вторую программу.

— Иринка, ну что ты ушла? Иди ко мне. У тебя часы идут правильно? Ты видела мое кресло? Смотри, как раскладывается. Совсем почти новое. Они хотели его выбрасывать. Ты представляешь — такое кресло? Я сказал, я починю его вам даром, они сказали, лучше возьми его себе. Меня же все любят… — он пожевал губами, — Фиму знают. У меня всегда с собой водочка во фляжке. Я прихожу в совет ветеранов… Ты же не видела мою фляжку! А палка — ты знаешь, сколько она весит??

— Ай, папа! Оставь уже ее в покое! Иринка, ты хотела позвонить своей учительнице?

Теперь у меня были и адрес, и телефон, и подробная инструкция, как проехать. Я позвонила Е. Н. еще из Свердловска, сразу же, как узнала ее номер. Сердце дрожало, пока набирала длиннющий ряд цифр, пальцы «мазали», как на академическом концерте. Я не слышала ее голоса пятнадцать лет, мне и в голову не приходило, что он мог измениться.

— Але…

Ее голос — как старческая походка.

— Елена Николаевна!

— Але… Я плохо слышу.

— Елена Николаевна, это Ирина!!

— Я очень плохо слышу, говорите, пожалуйста, громче…

— Елена Николаевна!!! Это Ирина!!! Горинская!!!

— А, Иринка… Ну, вот, теперь услышала. Теперь можешь так не кричать… Ты звонишь из Свердловска? Это же дорого?

Она выдыхала короткие фразы. Боже мой, а я столько всего собиралась натараторить ей в трубку… Что она сделала с собой? Я совсем растерялась.

— Елена Николаевна!!! У вас будут какие–то заказы?!!

— Ну, что ты…

Бэла заказывала мазь — наверное, для тети Цили.

— Елена Николаевна, может, лекарство?!

— Да мне, Иринка, сейчас только одно поможет… — она рассмеялась, и я наконец–то ее узнала.

Бэла набирала и набирала номер, никто не отвечал. Я разглядывала их новое жилище. Надо же, они перевезли почти все книги. Первой уехала Женя — когда узнала, как обстоят дела с Цилиным сердцем. Еще в Киеве она выучила иврит, но устроиться на телевидение было непросто, и поначалу Женя мыла подъезды. Одновременно проникла в аппаратную и целый год работала бесплатно. Трудно поверить, чтоб у капиталистов кто–то работал без зарплаты, но если кого и брали, Женя подходила на эту роль как нельзя лучше. В конце концов Женю приняли в штат, и Бэла отправила к ней родителей. Они любят вспоминать тесноту, в которой жили первое время — так же в Киеве, на Саксаганьского, они вспоминали предыдущую коммуналку. Я попадаю к ним каждый раз, когда можно наконец по–человечески принять гостей. Никакая экскурсия несравнима с разглядыванием страны изнутри. А что я разглядываю? «Серебряные коньки», «Старик Хоттабыч», многотомный Диккенс… У Бэлы здесь не так просторно, как в Киеве, и потому ее вазочки, чашечки и другие свидетельства вкуса перекочевали в салон, на общую площадь.

— Бэла, как вы все это перевозили? Все книги?

— Перевозили? Скажи спасибо сестренке Бэле. Я отправляла книги бандеролями. Мне столько слез за жизнь не наплакать, сколько я выложила за эти бандероли.

Леня удивляется.

— Тебе дали вывезти портрет??

— Они что, дураки, 18‑й век выпущать?! Это фотокопия, шоб ты дивився.

На диване развалились два толстых бревнышка, бигль и бассет, Агата и Бася, это из–за них Бэла не уезжала из Киева, пока Женя не купила квартиру. Это для Баси мы везли мазь от аллергии. Фима жалуется: