Вот и всё! - [2]

- Так-то вот посидели мы с Максимычем, он и пооткровенничал со мной рассказами из своей, значит, жизни да из жизни друга своего, Василия Ивановича...

...Крепкий и плечистый, озорной и весёлый тракторист Васька, шелопутный и до девок охочий, был для жителей всей деревни ну чисто занозой, ни один праздник или мероприятие ли колхозное не обходились без его озорства, но в работе на своем тракторе был настоящий бес, если уж работал, так без устатку от зари до зари, железо уж не выдерживало, а этот Корешок, как звали Ваську промеж себя дружки его в Берёзовке, крепче был любой железяки. Завзятым приятелем, которому доверял он свои сердечные тайны, был лишь Санька Заботин, тому-то было понятно, что и хулиганничал Василий только лишь потому, что влюблён был тайно в соседку свою Пашу, Прасковью, значит. Чтоб перед нею покрасоваться, стало быть, он и вымудрялся. А Сашка серьёзный был парень, он после школы, что окончил с отличием в селе Ильинском, поехал в город областной да закончил там институт учительский, стал учителем математики, только и не пришлось ему поучительствовать, потому как война началась, забрали Саньку. А вскорости всех мужиков из деревни отправили на бойню эту. К осени и Ваську забрали. Паша его провожала, при прощании она ему и призналась, что и без его озорства любила Ваську до беспамятства, с тех ещё времён, когда Васька в своей постели кажинное утро ссался, а матушка Васькина на утро матрац его, сеном набитый, во дворе на верёвках сушить вывешивала. При этих-то словах обрадовался Василий Пашиному признанию и пообещал непременно вернуться с войны героем. Эшелон уж из столыпинских вагончиков скрылся за горизонтом, а Паша всё стояла и стояла, не замечая слёз своих, а может, и замечала, но не стыдилась: тогда многие плакали, кровушки-то сколь пролилось...И попал Василий на фронте в полк артиллерийский; при отступлении наших войск у Смоленска приказано было личному составу полка задержать фашистские танки любой ценой, любой кровью. Держался полк упрямо, выбивая танк за танком из своих пушек, но пушек становилось всё меньше и меньше, а сколько осталось солдат, никто и не считал, ибо считать стало некому: всех командиров их убило. На исходе третьих суток боёв, когда драться было уже совсем нечем, когда небо и вздыбленная сталью земля смешались одним грязно-окровавленным месивом и невозможно было разобрать - день ли сейчас или ночь, когда огонь и грохот, огонь и грохот беспрерывным валом опускались и опускались на позиции того, что осталось от полка, израненный, засыпанный горячей землёй, оглушённый и измученный этой мясорубкой Василий шептал и шептал всё одни и те же, неизвестно как вспомянутые, молитвы: "Господи, Пресвятая Богородица! Помогите и помилуйте раба своего, простите мне прегрешения мои...Избави от мучений и помилуй меня, Господи Иисусе Христе...". Очнулся Василий от тишины, столь непривычной за эти страшные дни и ночи. Насколько хватило сил, поползал в окрестностях, но никого в живых не нашёл и, сориентировавшись кое-как, отправился на восток: где полз, где шёл, пока сил доставало, не помнил - где спал, кто кусок хлеба давал ему, измученному и изголодавшему. Сколько времени добирался, не помнил он и после войны, но добрался-таки до своих, выжил. После госпиталя, где подлечился и отлежался Василий, служил он в разных частях, дойдя до Варшавы, где был тяжело ранен и контужен. Полгода провалялся ещё в госпитале и подчистую был из армии списан: правая нога его хотя и осталась цела, но в колене не сгибалась, а после контузии Василий хуже стал слышать и заикался сильно. А как вернулся в родную-то деревню да посмотрел на осиротевшие избы, где что ни двор, то с похоронкой, так заплакало его сердце навзрыд. Землю пахали на бабах, бабы косили, бабы сеяли. На всю деревню два мужика и осталось: один хромой заика, а другой и без работы беспрестанно кашлял и харкал кровью из простуженных легких. Так-то вот и начал Василий Иванович, для которого годы военного лихолетья да послевоенной разрухи стали чистилищем, председательствовать: и командовал, и сам пахал да строил. Василий с Пашей со свадьбой тянуть не стали, а и свадьба об это страшное время - не свадьба, а слезы одни: обезлюдела совсем деревня. Долгонько у них детей не было, а только в 47 году сподобилась Прасковья родить мальчонку, назвали родители его Сергеем. Так-то вот люди в деревне и жили: работали от зари до зари, рожали, вытянули деревню из этакой нищеты; всё появилось вновь, сытость появилась и богатство, никакая, видать, война, никакое лихолетье или беда не сломит русских баб да мужиков. О колхозе и председателе его писать стали в газетах, а как же - и в областной газете прописали про Василия: как, значит, он честно и грамотно хозяйство своё ведёт к новым свершениям. Как-то в один из дней осенью 58-го года собрались было уж Василий Иванович с Прасковьей и сыном своим вечерять, как в сенях их что-то брякнуло незвонко, и в горницу вошёл, слегка задев притолоку, мужчина, с виду старик, седой весь, глаза только молодые совсем, и по этим-то по глазам только и узнал Василий друга своего задушевного Саньку - Александра Максимовича Заботина. Обнялись, стало быть, только вид у Максимыча был куда как сдержанный до чувств: всё молчал он больше, а Василий от своего заикания тоже не мастак говорить стал, только всю ноченьку они в уголочке кухоньки просидели, тихо о чём-то своём переговариваясь... На фронте попал Сашка в окружение, а потом и в плен, а как не попасть в плен, когда одна винтовка, да и та без патронов, на троих солдат? Освобождали из концлагеря немецкого и Сашку, и его сотоварищей несчастных американцы, откармливать и подлечить увезли аж в самую Америку, а как подлечили, так и возвратили бывших пленных в Советский Союз по договору, в каком-то порту Дальнего Востока и выгрузили их с парохода. Передавали бывших заключённых под духовую музыку, с цветами, только погрузили их в хлебные фургоны и отправили в новый плен. Оказался Александр Максимович в Таджикистане, на шахтах, без права выезда на малую свою родину. В 58-м его только и реабилитировали. Жил там Александр с какой-то женщиной, но семья не сложилась, так один и вернулся он в родную деревню. Видать, были и в деревне у него сердечные какие дела до войны, но годы оставили на сердце и в душе такие шрамы, что места ничему сердечному не осталось. Как-то раз встретился случайно Александр Максимович с женщиной одной, даже шаги оба замедлили, глазами только зацепились, но так и прошли мимо, ничего друг дружке не сказавши. Много уж и лет прошло, как новое лихолетье настало: страна и жизнь перестроились, а деревня вновь обезлюдела. Кто был никем, тот стал новым русским, бизнесменом или бандитом-рэкетиром. Сергей в областном городе с образованием-то хорошим, что дали ему родители его, завёл себе магазин, деньги большие у него завелись. Только в один из дней вернулся Сергей в деревню совсем бледный и трясётся весь, как в падучей, отцу ничего не сказал, как тот ни допытывался. А дня через три подъехали к дому эти самые рэкетиры за долгами сына Васильева - Сергея, всё на машинах импортных, глянуть-то на этих бандитов - и то, прости Господи, оторопь возьмёт. Всё, что было у Василия Ивановича, отдал он бандитам за сына своего, а что не хватило - вынужден был взять в кассе колхозной, решил, как продаст, что можно, из своих семейных запасов, так в кассу деньги и вернёт, а вернуть-то и не успел, как налоговики, а потом и следователь какой-то из прокуратуры Василия в оборот и взяли. Только люди они хорошие оказались, спасибо им, в тюрьму не посадили. Даже до суда дело не довели, потому как вернул долг Василий Иванович с помощью друга своего, Александра Максимовича. Всё, что можно было, продали друзья старые, и вернули долг в кассу. Только с председателева места ушёл Василий Иванович безвозвратно. Оно и старый стал, пора и уходить было. Месяца два ходил Василий Иванович, как потерянный, а как-то к вечеру зашёл в холостяцкую избу друга своего, посидели недолго, больше молчали. Напоследок-то Василий только и сказал: "Прожили ведь мы с тобой, Саша, жизнь-то. Доволен ли ты?" С этими словами и ушёл домой, не получив ответа. А утром Прасковья прибежала к Максимычу сама не своя: "Саня, помер ведь Василий-то мой, совсем мёртвый лежит". Хоронили Василия Ивановича всей деревней, никто не выл, не причитал, Прасковья тоже молча за гробом шла, слёзы свои глотая. Памятник деревянный смастерил Александр Максимович, а на табличке красным по белому написал каллиграфически чётко, печатными буквами: "Курочкин Василий Иванович...Родился...Умер...ВОТ И ВСЁ!",- что означало, стало быть, что выполнил человек свой долг перед Богом и людьми и прошёл всей дороженькой, что Судьба ему отмерила.