Вот ангел пролетел - [10]

13

Вылезла из ванны, завернулась в розовый халат. Дизайнеры хреновы, за весь этот розовый мир, должно, хорошо уплочено. Взяла и прямой взгляд уставила в зеркало. Прекрасней нет, не стала. Только волосы, бывшие много лет тому русыми, приобрели живой и мягкий вид, что затомило вдруг до влаги в зенках. Высушила феном, еж его ешь. Чувство свежести озадачило. Как будто не внутри легкими дышала, а прямо кожей. Хотелось узнать, что поделывал в эти минуты мон анж, был при мне либо перемогался по месту жительства, на свалке, пока отсутствовала. Но он помалкивал. Не слишком приятно было помещаться в прежние обмотки, однако ничего не поделать. Напялила свое обратно, допила остатки шампанского. Ключ брать не стала, оставила, где лежал. Дверь за собой захлопнула.

Он поймал за углом.

Схватил за плечо. Не обернулась, решив дале шкандыбать, как всегда, независимо, не желая допускать вмешательства в маршрут ли, в судьбу ли, с изменением не в мою, а в чужую пользу. Тем боле, нет уверенности, кто: милиция, швейцария, муниципалитет либо кто. Мысль, либо кто, была первая и последняя. Набросок мысли. Развиться в картину усильем не дала. Ушла, чтоб выбраться из подчинения. Набросок, еж его ешь, молил о подчинении.

Ты куда, спросил Сашка.

Туда же.

Как ты могла?!..

Дале двигались молча. Он зашел спереди. Что-то проблеснуло то ли в глазу, то ль где, то ль почудилось.

Так и всякий раз будем, как сначала? У меня сил не хватит.

Обойдя стороной, продолжала движение.

Паша!!!..

Чего орешь, хошь, чтоб в кутузку забрали?

Вышло, будто ясновидящая. Подкатил внезапно милицейский газик, выскочили три молодца в камуфляже, схватили тетку-бомжа под руки, с веселым гиканьем стали пропихивать в дверку. Стоять, крикнул Сашка им, как давеча говорил своим молчать. Своим - без задней мысли, чужим - с задней. Дело в интонации. За нее люди и страдают. Один из трех удивленно на него уставился.

Ты чего, тебя же спасаем от нищей прилипалы, а ты кричать.

Не она ко мне прилипла, я к ней, не к добру объяснил Сашка не понятное им, а показавшееся, видно, вовсе неприличным, и тут же был заключен в чугунные объятья могучих молодцов. Пикнуть не успел, как пропихнули вслед за мной, замкнули дверку и покатили в неизвестном направлении. Я что, я привычная, моя свобода их не касается, потому в перевозке и везде я вольняшка. Сашка не то. Его мальчишескую гордость враз и грубо попрали, и он не желал смириться. Он орал и колошматил длинными конечностями, пока верхняя часть их не была поймана в клещи и не закована в наручники. Да еще тычок в зубы не слабый последовал, отчего по подбородку потекла юшка.

Снимай, сквозь раскровяненное прохрипел он.

Не поняла.

Снимай, повторил.

Подумала, что просит снять железа. И тут же догадалась, что просьба не заточенного, а профессионала.

Чем снимать-то, камеры нет.

Он закашлялся и прикрыл глаза. Перепутал что-то, заговаривается. От сотрясения мозгов, видно. Крайности сходятся. Вот и камера с камерой сошлись.

В отделении милиции, где выгрузили, строго потребовал снять с него наручники, чтоб показать им телевизионный документ. Грузный майор с плешивой башкой узнал без документа. Это ж телезвезда, расплылся в довольной улыбке и отправил парня за решетку. Это ему было интересно. А что бомж, их постоянный контингент, нисколь неинтересно. Сунула мятый стольник. Специально для таких случаев держу за пазухой. Остатки от былой роскоши. А именно, от запекшейся кровью голубой норки. Меня отпустили.

Ждала, отойдя на десяток шагов и с трудом примостившись на приступке заколоченного одноэтажного домишки. Что за меня малый пострадал, не колыхало. Мало ли кто за кого страдает. Во все времена. Жистянка так устроена, и не мы ее устроили. Просто сидела. Отдыхала. Смотрела на рыжие листья, упавшие в лужу и там менявшие золото и остатнюю зелень на черноту и гниль. Господи, неужли не атрофировался зрак. Глаза б мои на тебя не смотрели, сказала миру и поступала согласно. Смотрела по надобности: на дорогу, на крюк, цепляющий барахло, на Соньку, закуску и выпивку. Все. Ничего лишнего. Выходило, снова в лишнее уперлась, как в прежнюю жизнь. Уходишь, уходишь, а не уйдешь. Нитка - судьба. А храпесидии, на каких сижу на приступочках, - расплывшиеся до невозможности ягодицы. Как привозила и приносила пригоршнями эту прелесть жесткой Ефросинье Николавне, счастью моему, уникальному моему университетскому профессору, физиономия у нее становилась торжественной, то было личное ее торжество победы. Победы вечной народной лингвы над скудоумием партийно-чиновного новояза, который она всеми фибрами души, громко, презирала, за что провела положенный срок в лагере как враг народа по известной 58-й. Шутейный парадокс эпохи, то ли конченной, то ли длящейся, в какую после своих сроков опять вот боком въехала по нерасторопности.

Долго сидела. До сумерек. Высидела. Фонари зажглись, когда отпустили моего бедолагу. Вышел, с перекошенной мордой, сплюнул кровяным еще плевком, меня заметил. В ярком свете милицейских ламп, как на вышке, все видать. Давно не зрела, чтоб физиономия так преображалась. Как будто не убить за все, а расцеловать хотел.