Восточный ветер - [12]
— Товарищи.. — сказал Мотовиленко. — Недавно, совсем недавно мы видели в своем селе Красную армию. Она шла на штурм последних твердынь врага. Мы ей помогли, чем могли. Вы это хорошо знаете. Вам не буду напоминать. Мы сломали свои заборы, набили доверху мажары соломы и свезли все это в Сиваш, чтобы загородить путь воде. Врангель разбит. Вся наша страна свободна от армий генералов, терзавших ее в течение нескольких лет. Трудящиеся деревень и городов будут теперь свободно устраивать свою жизнь.
— Сегодня мы собрались сюда, чтобы выбрать первый совет в нашем селе, первый сельский совет, и заклеймить, запятнать классовых врагов, которые пытаются этому препятствовать. Об этом мы сейчас и будем говорить…
…На другом конце села расписная коляска, запряженная парой серых коней, проскочила мимо последних хат. Она увозила попа, зятя Кубаря. На облучке сидел полупьяный, покачивающийся Остап и яростно нахлестывал лошадей. Поп все время боязливо оглядывался назад, как будто ожидал погони.
Человек, показавшийся на улице села, был высок ростом, широк, ступал твердо и тяжело, в правой руке держал небольшой чемодан. Одет он был в синий костюм, черные ботинки, под серой кепкой загоревшее лицо было молодо и серьезно. Во всем облике было что-то определенное, законченное, сложившееся. Судя по внешнему виду, можно было даже сказать, что этот человек, несмотря на молодость, много пережил, повидал и поработал. Ладони рук у него были огромные, с широкими жесткими пальцами. Он с любопытством оглядывался по сторонам, как бы удивляясь тем переменам, которые произошли в селе за последнее время. Так он остановился у голубоватой хаты, где на заборе была прибита деревянная доска с надписью: «Изба-читальня». Но еще больше казалось пришел в недоумение, увидев рядом маленькую хату с забитыми окнами. Покачал головой, тихо проговорил: «Рановато». Почти сейчас же спросил у женщины, несшей ведра на коромысле: «Где сельсовет?» — А вон он! — указала она на деревянный дом, выделявшийся среди белых мазанок.
Если идти сзади этого человека, нетрудно заметить, что все его тело время от времени судорожно вздрагивает, но это продолжается небольшие секунды, и если внимательно не приглядываться, можно даже принять это за резкие движения при ходьбе. Сельские ребятишки, услышав его разговор с бабой, бежали за ним, крича: «Ты кто, дядя, комиссар?» и не отставали до самого сельсовета. Он входит внутрь деревянного дома, единственного кажется, на все село. Первый взгляд падает на большой портрет Ленина во весь рост, с правой стены глядит Фрунзе, под ним красочный плакат с трактором, вспахивающим огромное поле, и какая-то диаграмма, сделанная от руки.
В углу стол. За столом сидит молоденький остролицый паренек. Пишет. Он поднимает глаза, видит чужого человека и, не дожидаясь пока тот что-нибудь скажет, сам спрашивает:
— Вы не из Чаплинки? По народному образованию?
— Нет.
— А то у нас заседание, — указал он на дверь соседней комнаты. — Я думал, вы по народному образованию. Мы составляем смету на школу, — словоохотливо выкладывал паренек.
— Коля!
Паренек подскакивает на стуле, как-будто его застали на месте преступления.
— Не узнаешь? А я-то тебя помню, когда ты еще под столом пешком ходил. Комсомолец?
— Не узнаю. Совсем не узнаю, — теряется паренек. — Да вы не из Береславля ли, Андрей Нефедыча сын? Или нет?
— Андрей Нефедыч разве в Береславле?
— На партийной работе. Может вы Николай Афанасьевича брат? Он, говорят, где-то в Москве орудует.
Парень разглядывал его с тем нескрываемым любопытством, когда трудную задачу узнавания решает каждая черта лица — открытый рот, вытаращенные глаза, наморщенный лоб.
— Ты мне вот что скажи, Коля, — проговорил между тем посетитель. — Я проходил мимо своей хаты, она заколочена. Мать должно быть померла…
Но молодой сельсоветский работник вместо ответа вскочил с места и, распахнув дверь в соседнюю комнату, крикнул:
— Иван Галактионыч, Иван Галактионыч, покойник вернулся. Артем Григорьича Моторного сын…
Усатый Мотовиленко в неизменном черном пиджаке, который он как-будто не снимал с тех пор, как учил в школе, показался в дверях, подошел к Моторному, обнял его и проговорил, по своему обыкновению повторяя слова:
— Одну минутку, Ваня, подожди. Очень рад, что ты жив и здоров. Сейчас мы кончим. Одну минутку… Одну минутку!
…Минутка, в течение которой жил и чувствовал Моторный, очнувшись на поле, заваленном трупами, была бесконечна. Мир восстанавливался по кускам. Солнце, разбившееся около его ног, опять висело над головой, как металлический круг, выхваченным из горна. Он увидел свои ноги, двинул одной, потом другой, увидел откинутую полу шинели, плотно закрученные обмотки, коричневые брюки, зашитые на коленях. Ручные гранаты свисали на землю и стягивали тело. Винтовка лежала рядом под рукой. Он инстинктивно схватывает ее и вспоминает, что только что бежал в атаку. Только что… Вокруг не слышно выстрелов, не слышно голосов, криков. Но его голова все еще полна шумами боя, тревогой, и жаждой движения. Он вскакивает и бежит по полю, забыв, что папаха остается лежать на земле. Он совершенно ясно помнит только одно — одну фразу, произнесенную командующим и застрявшую в его мозгу. «Драться, как под Каховкой». Это совершенно ясно: как под Каховкой! Он делает несколько шагов и падает…
