Восточные сюжеты - [43]

— Какими судьбами? — спросил. — Чего в коридоре стоишь, проходи в комнату.

И Мамиш… Мамиш сказал, что в микрорайоне товарищ из его бригады живет, заболел, пришел проведать, заодно и завернул к дяде, а его дома нет. И умолк.

ты подонок! ты взяточник! ты негодный человек! ты! ты!

И никто не слышал, как Мамиш плюнул себе в душу. Плюнул, а потом срезал рукой воздух, прошел в комнату и все же решился, выпалил:

— Выдумал я про товарища!

— ???!!

— Пришел поговорить откровенно.

Будто бросился с эстакады в море, пошел ко дну, а потом вынырнул, оглянулся и, широко размахивая руками, рванул вперед.

— О чем?

Мамиш сказал и поперхнулся, голос дрогнул. Гулко застучало сердце. Стрела была выпущена. И неведомо как завершится разговор.

Мамиш пытался унять дрожь в голосе, но не мог. Встал. Хасай обнаружит его робость и примет за слабость.

— Рена! — И тут же при Мамише снял брюки, бросил на диван, чтоб потом повесить вместе с пиджаком в шкаф, надел пижаму.

В дверях появилась Рена.

— Готова еда? — И Мамишу: — Начинай, кого ждешь?

— Серьезный разговор.

— Тем лучше… Не жди, рассказывай. — Повесил брюки на вешалку в шкаф. — Ну вот, я готов! — Сел, закурил сигарету, прищурился, внимательно посмотрел на Мамиша: «Послушаем, с чем ты пришел…»

— Наша жизнь — сплошная ложь!

— Ну, зачем же так? Давай попроще.

— Жизнь нашей семьи.

— В чем именно?

— Во всем!

— И кто в этом виноват?

— Ты прежде всего! И в смерти Гюльбалы тоже ты виноват!

«Вот она, неблагодарность!» Он ее ждал!!

— Рена, ты слышишь, что говорит этот… мерзавец!

Рена — ни звука, вся внимание. И не помнит, как подошла к плите, газ зажгла. Спички словно и не брала.

— Ай да сын Кочевницы!..

Хасай знал, что когда-нибудь этот Мамиш… «Ждал я, ждал!..»

Мамиш молчит.

— Уж не Хуснийэ ли прислала тебя?

— При чем тут Хуснийэ?

она такая же, как ты!

— Так вот, пойди и скажи Хуснийэ-ханум, пославшей тебя ко мне, что я ни на что не посмотрю, приду и на сей раз до смерти ее изобью! Пойди и скажи, а с тобой мы потом поговорим!

— Меня никто не посылал. Ложь…

— Что ты заладил одно и то же?! Ложь да ложь!.. — перебил Мамиша Хасай.

— Гюльбала, думаешь, случайно выпал?

— Кто ж его вытолкнул? Уж не ты ли?!

может, и я…

— Или Рена виновата? Может быть, она?

— Да!

— Ну, Мамиш, и с этим ты посмел прийти ко мне?!

— И ты, и Рена!

В комнату ворвалась Рена.

— Клевета! Все выдумал! В бреду сочинил Гюльбала! — Вены на шее раздулись, голубые-голубые, а на лице багровые пятна. Пошла на Мамиша. — Выдумал, да! Завидуете Хасаю! Они твои враги, Хасай! Я говорила тебе! Заживо в могилу хотят тебя!

— Что ты! Что ты! — растерялся Хасай, забыв о Мамише. — Успокойся, пожалуйста!.. Успокойся… — Он мельком бросил взгляд на Мамиша и прочел в его глазах злорадство. «Простить не может!» — Что ты сказал Рене? Что?! Рену обидеть?! Да я с тобой знаешь что сделаю! До смерти не оправишься!

— Пусть сама расскажет!

— Что ты мелешь?

— О любви своей!

— Да я тебя… — поискал глазами, схватил хрустальную пепельницу на ковровой скатерти.

— Чего не открывали? — влетел в комнату Октай. — Я целый час звоню!

То ли услышал, то ли понял, что ругают Мамиша, или лицо матери напугало его, Октай сообразил, что это из-за Мамиша так кричал отец и мать на себя не похожа. Вспыхнуло в нем, загорелось что-то внутри, и он кинулся на Мамиша, даже больно ущипнул, и Хасай как держал пепельницу, так и остался стоять — бросит, может попасть в ребенка или напугать его… Видел однажды Октая таким взвинченным, долго не могли успокоить, подскочила температура. Хасай и Рена поссорились, и Октай бросился вот так, как теперь, защищать мать.

— Уведи мальчика! — крикнул Хасай Рене.

Та пыталась оттащить Октая, и он, брыкаясь и вырываясь из рук, все хотел ударить Мамиша в лицо, да рука не доставала.

— Дорого ты заплатишь! — говорила Рена, уводя Октая. — Лучше о своей матери подумай, о чести ее позаботься!..

«Улыбаешься не мне… Вся облеплена комарами. «Свет моих очей!..»

— А ты, а Гюльбала…

а Октай, ты думаешь…

И вдруг глухой то ли звон стекла, то ли стон; пепельница полетела в Мамиша, он вмиг увернулся, и тяжелый хрусталь ударился в висящую на стене за Мамишем раму — портрет Хасая на настенном ковре. Стекло разбилось, и осколки посыпались на диван.

— Если я не задушу тебя этими вот руками!.. Мерзавец без роду и племени!

это ты! ты!

— Да я твою чернорабочую душу!..

И лепет Мамиша:

— А гордился, что сам… Трамвай! Автобиография!

— Собачий сын!

«Еще хватит удар! — Хасай был бледен и не соображал, что делает. — Только б сердце выдержало!»

Кто знает, чем завершилось бы все это, в руках Хасая что-то блеснуло, если бы не тот же мелодичный звонок…

— Джафар-муэллим!.. Рена, быстро!

А что быстро?

— С дивана! Осколки!.. А с тобой мы потом! Поваляешься еще у меня в ногах!

я свое слово сказал, и с меня довольно, нам говорить уже не придется!

Рена тут же, вмиг собрала в совок осколки. «Совсем не та, и не было той, только эта». То ли слышал он, то ли нет: «Подлый!»

Хасай пошел открывать, и Мамиш за ним, чтобы уйти. Навсегда. Не видеть ни Хасая, ни Р, никого!

— Добро пожаловать в наш дом, Джафар-муэллим!

Высокий, в широких роговых очках, сильный мужчина, довольный собой и миром. Протянул руку Хасаю и, бросив внимательный взгляд на Мамиша, пробасил: