Восточные сюжеты - [30]

— Извини меня, Амираслан, ты рассказываешь так, будто сам этим занимался, — подколол его Гюльбала.

— Я? Бороться анонимками — это примитивно! Лучше подписывать.

— Чтоб узнали?

— Чудак, не свою фамилию, а чужую! Я же говорю, изучить связи! Знать, кто в данный момент может иметь зуб на твоего врага! Кого он может заподозрить! Тем самым вовлекаешь в игру нового человека! Твой враг непременно пристыдит того, а тот, естественно, будет отпираться. Вчера еще нейтральное лицо становится врагом твоего врага! Но непременно в таких случаях в анонимке должны быть детали, известные именно тому, чья подпись стоит под письмом! Есть, кстати, одна любопытная форма анонимок — автоанонимки! Это когда ты сам пишешь на себя анонимку! Чрезвычайно поучительная форма саморекламы! Но об этом как-нибудь в другой раз. — Амираслан пил чай с удовольствием. Ему было приятно, что ошарашил Гюльбалу, который ловил каждое его слово с нескрываемым изумлением. «Жаль, — думал Гюльбала, — не встретился ты мне раньше!..»

Круг замкнулся, и Гюльбала снова увидел перед собой Мамиша.

— Осточертело мне все, и отец, и мать, и ты со своей моралью, и собственная жена! Противно. Тошнит от ее вида, от ее ласк, от сладкого ее голоса. От грудей ее!

— Зря ты так!

— Не укладывается в твою мораль? Давай еще выпьем!

— Ты уже!

— Я? Как стеклышко! Хочешь, продекламирую: «Привет тебе, привет, источник вдохновенья!» Давай выпьем, знаешь, за что? За целесообразную гармонию и гармоническую целесообразность! И можешь катиться на все четыре стороны, хоть на север, хоть на юг!

«Шесть минут первого ночи. Отрывки из Моцарта». Это «Маяк».

«А он тебя ждал, ждал…»

И снова истерика: она то затихает, то накапливается, собирается и вдруг как хлынет!.. «Ну что вам стоит? Скажите же, что все это мне снится. Ну что вам стоит?» Но перед этим крик. Крик Хуснийэ. Такого крика Мамиш не слышал еще. Сначала в оболочке сна, а потом как ощутимо твердое. Отчаянное причитание.

Мамиш вскочил и выбежал на балкон — обезумевшая Хуснийэ рвала на себе волосы.

На рассвете, когда солнце только-только появилось из-за моря и окрасило его в багряный цвет, дворничиха, подметавшая улочку в верхней части города, отпрянула, споткнулась о цветочную клумбу — из открытого окна упал человек, плашмя упал на край асфальтового тротуара. Затрещала сломанная ветка, но никто этого не слышал. Дворничиха сидит — ни встать, ни слова сказать не может. Но подошел один, второй, еще. Кто же у него там, дома? Никого? Вывалился, бедняга! Ох, эти пьянки!.. Вопросы были потом. Сначала милиция. Ноющие пронзительные гудки «скорой помощи». Тело еще жило, но разум был уже мертв. Кто был с ним последний? Мамиш! Да, да, это он видел его последним. А что он скажет? Да, был у него, пили, потом разошлись. Не в себе был? Что значит не в себе? С ума не сходил, только много рассказывал. О чем? О самоубийстве? Что вы! Нет, нет, не говорил! Он просто вывалился. Ведь рост какой!.. А окно раскрыто. И ложился ведь, и даже спал. И спросонья встал и к окну, чтоб отдышаться… Помнится, он подходил к окну, чуть ли не по пояс высовывался. Где жена? Но в какой семье ссор не бывает? С Мамишем говорили вместе и врозь, а он сам как в тумане, что тут выяснять? Хуснийэ то ли спрашивает, то ли сама с собой говорит. И снова в забытьи. Приставала ко всем: «Мне это снится? Да? Это неправда?» Соседи окружали кольцом, заставляли пить валерьянку. И она снова спрашивала Мамиша: что? о чем? При Хасае молчали, но стоило ему уйти, как Хуснийэ причитала: «Да чтоб ему света божьего не видать со своей Реной! Это он виноват! И его братья! А-а-а-а-а…»

Из морга привезли домой к матери, а завтра похороны. Хасай купил уже давно себе участок, отгородил высоким, из настоящего белого камня забором. На десять могил. «Думал, уйду первым я. — Говорил и плакал. — Сам первый переселюсь, думал, а оказалось, сын». Даже нечто вроде мавзолея построил, храм — не храм, склеп — не склеп. С минаретом и куполком. Много разговоров было, но что толку? Не разрушать же! Похоронят Гюльбалу не в склепе, это для Хасая, а рядом. И будет первая могила на семейном участке.

Такого Гюльбалу, как в тот вечер, Мамиш раньше не знал. Готовился в дальний путь. Потом отметят, как положено, день третий. И снова в доме Хуснийэ-ханум — там, где родился, а не где жил. И не любил. Жена это чувствовала. На портрете Гюльбала не похож на себя. Здесь серьезен, а когда говорил, ехидный такой, и теперь: смотрит точно живой, с издевкой. Хуснийэ как-то выступала: «Отсталые обычаи! Иссушают душу народа! Третий день, седьмой, каждый четверг!..» Отметят день третий. И, посмотрев в глаза вдовы, Мамиш поймет: знала она, догадывалась, «…от ее грудей». На нее сразу столько ударов: отец, муж… Держится, молодец. Что же ты так, а, Гюльбала? Ничто не скроется, годом раньше, годом позже. И в который раз Хуснийэ смотрит на портрет Гюльбалы, увеличенный кем-то срочно, и пристает к каждому, кто приходит выразить соболезнование: «Мне это снится? Ну скажите же, что все это неправда, что вам стоит?» Будто вся высохла, и слезы находятся, и какая-то сила держит, не дает умереть. И шли, шли люди. Казалось, весь город прошел в эти дни через их двор: женщины сидели на первом этаже, а мужчины поднимались на второй. То сидят тихо, молчат, а то вдруг — в мужской половине — заведут обычные разговоры о том о сем. «А я ему: «Мы с твоим отцом…». — «Слышали? Сняли! Да еще как!..» — «Не сегодня-завтра… Дни его сочтены… А что врачи? Только диплом!..» — «…Но на его место надо другого, а людей откуда возьмешь? Вот и земляков своих вынужден…» Разговоры, разговоры, и все реже поминали Гюльбалу. А Хасай на седьмой день уже улыбнется! Даже улыбнется! Как не улыбнуться, если смешные анекдоты сочиняют! Нескончаем людской поток, нескончаем.