Восточные сюжеты - [29]

— Давай, давай, послушаем, что ты еще скажешь.

— Интересно знать, стали бы французы или какой другой народ в своей столице, найдись там нефть, буровые вышки ставить… Ты, конечно, чистюля, никому никакого вреда от тебя, никаких подлостей.

— Я и тебя считаю порядочным человеком.

— Меня?! После всего, что я тебе рассказал?!

— Ну… считал, пусть будет так!

— Считал!.. А знаешь ли ты? Знаешь ли, что я свою начал, так сказать, деятельность с самоанонимки? Ты даже не знаешь, что это такое, да?.. Еще в школе настрочил на себя анонимку! И послал домой, что, мол, ваш сын Гюльбала подлец из подлецов, мразь и так далее. И знаешь, почему я это сделал? Надо мной измывались ребята, дразнили, что я выскочка и сын выскочки.

— Мы же лупили их!

— Да, но мать и отец, когда я рассказывал им, не верили, думали, что это я заводила в драках.

— И ты, — изумился Мамиш, — настрочил на себя анонимку, чтобы поверили?

— Да, я был неопытен. Мать пришла в школу возмущенная, сличили мое письмо с почерками наших учеников и, к ужасу матери и учителя, обнаружили, что почерк мой. Это еще больше ожесточило меня, как ты помнишь, я всю школу лихорадил, пока в один прекрасный день не вышвырнули.

«Неужели это он только что рассказывал об Р? Об отце? Уйти, уйти…»

— Наш Селим благодарен тебе.

— Какой Селим?

— Ну тот, Селим из Крепости. Отучил ты его, сам он мне признавался.

— Ладно, что мне твой Селим? Я бы на его месте после того позора весь город поджег и сам бы в нем сгорел! Но что вы знаете о чести? В состоянии хоть один из вас подумать о том, чтобы отомстить? И отомстить не какому-то чужаку, а собственному отцу? Нет? Вы на такое неспособны! А я хотел убить отца!

— Стращай, стращай, мне уже не страшно.

— Я хотел подкараулить, когда он от Рены возвращался. Стоял у парадного входа, и нож у меня был с пружинкой — подставь и лезвие само войдет. Пока он подходил, все силы у меня иссякли, вся глотка иссохла. А как кашлянул он, душа в пятки ушла. Потом решил избить, маску даже приобрел, чтоб не узнал.

— Как же, хватит у тебя сил!

— Хотел даже тебя с собой взять, чтобы вдвоем.

— Прекрасная сцена: сын и племянник избивают отца и дядю.

— Увы, тебя на такое не подвигнешь. Надо было бы тогда открыться во всем… Но я избрал другую месть! Я был убежден, что Рену прельщают высокий пост и большие доходы. Свалить отца, вот какая у меня была цель. И я стал подкреплять жалобы матери своими анонимками.

— А она знала?

— Кто?

— Мать.

— Ты что, спятил?

— Что же ты писал?

— Не писал, а поливал грязью! Но, увы, поди разбей его крепость козлиными кругляшками! От них и следа не остается.

Но все эти анонимки, а главное, жалобы чуть было не возымели действия. Хасай тогда, исчерпав ресурсы терпения, пошел прямо к Джафару-муэллиму: «Вы меня не ограждаете от потока грязи, устраиваете допросы, вот мое заявление, ухожу». А Джафар-муэллим ему: «Ореол обиженности? Демонстрация? Нет, мы тебя не отпустим! Забирай свое заявление!» Хасай ни в какую. «Если каждый за правильную критику будет устраивать подобные демонстрации… — внушает Джафар Хасаю. — Ты что же, хочешь уйти героем? Не дадим! Мы и тебя заставим работать, и других на твоем примере учить будем! Разреши тебе уйти, черт знает какие фокусы выкинешь! — Хасай притих, но пыхтит. — Сплетни отметем, факты оставим, будем тебя воспитывать! Да, да! И не таких воспитывали».

А о том, сколь наивны были его анонимки, Гюльбала узнал после.

И речь завел Амираслан, отцовский заместитель. Встретились они случайно (такое бывало и раньше. «Мы с тобой ровесники, поймем друг друга лучше», — сказал как-то Амираслан. И эта фраза пришлась Гюльбале по душе, в разговоре с Мамишем он не раз повторял ее, добавляя при этом, что они еще и братья…) у крепостной стены, рядом с чайханой, уставшие, они присели отдохнуть (чайхана славилась искусным заварщиком чая). Хасай тогда приходил к Рене измотанный и раздражительный после потока жалоб и анонимок, но «хитрая Рена», как об этом однажды сказала Хуснийэ-ханум, еще крепче привязывала к себе его, мол, анонимки и жалобы — дело обычное, прилипнут — отстанут, щеткой ототрем, и Хасай отходил, успокаивался. Рена была единственным прибежищем от невзгод.

— Анонимки — это же целая наука! — говорил Амираслан, разливая из чайника в грушевидные стаканчики чай цвета петушиного гребешка. — Чудак человек думает: возьму-ка я и оболью другого грязью. И кидает в него не то что камешки, от них больно может стать, а козлиные кругляшки (и это взял Гюльбала на вооружение от Амираслана). Ты, по-моему, знаешь, что на отца в свое время писали преподленькие анонимки (Гюльбала, кажется, поперхнулся, сахарок поцарапал горло). Я как-то разбирал архив наш, чтобы что надо сдать, а ненужное актировать и сжечь. И попались мне эти анонимки, хохотал до упаду, хотел собрать и на память Хасаю-муэллиму подарить, да нельзя, этика не позволяет. Какой наивный и глупый человек их писал! Хасай, мол, и взяточник, и карьерист, и пьяница, и бабник!.. Ну кто всерьез станет обращать внимание на такие банальности? Анонимка — дело подлое, конечно, но наука ох какая хитрющая! Возьми даже твоего отца и моего дорогого начальника. Он прекрасный организатор, человек многоопытный, с огромными связями, знающий свое дело и так далее. Согласен? (Еще бы не согласиться сыну, думает Амираслан. Так тебе и поверил я, лиса лысая, думает Гюльбала. Но чай вкусен, один пьет маленькими глотками и слушает, а другой ждет, чтоб чай чуть остыл, — горло у него катаральное). Ну, в общем, не мне его тебе расхваливать. Надо соблюдать чувство меры, не валить на одного все человеческие пороки. Надо знать, кому ты пишешь, психологию того, кто прочтет эту твою писанину. Есть люди, которые с первой строчки угадывают, что в корзину, а что в дело. Удивляюсь, как эти анонимки не угодили сразу в корзину. И в каждом обвинении должно быть подобие правды. Это же искусство, точный математический расчет, ажурная вязь! Надо знать, чего больше всего опасается твой враг.