Восточные постели - [67]

— Славный парень, — сказал Томми Джонс, который стимулировал жажду в столице штата, — только странный немножко. В тот раз я, конечно, не знал, как его звать, только встретился с ним в поезде на Тикус; мы как бы вместе ночь провели, хотя на самом деле ни один из нас так ничего и не сделал. Он рассказывал, будто ему предсказали когда-нибудь отдать концы в омуте, и я еще подумал, не такой уж он умный, не особенно против такого конца возражает. Только особого внимания не обратил, потому что ведь на подобные речи особого внимания не обращаешь. Да и много я таких типов встречал, делая свое дело. Все-таки он немножечко духом упал, потому что жена чересчур для него мозговитая или что-то еще. Как бы там ни было, она стихи про него написала в какой-то газете, в той самой газете, которой не нравится возложенье цветов на собачьи могилы, по крайней мере, как я припоминаю. Поэтому он немножечко скуксился. И назавтра утром был как бы не в себе, все твердил, будто пророк Магомет пиво выдумал, или что-то вроде. По-моему, свихнулся немножко. Поехал со свиньей в «лендровере».

Комиссар полиции, просвещенный обучением в Британском полицейском колледже, прикинулся скандализованным. Зацыкал языком над преступлениями: самоубийство, богохульство, извращения.

В полицейском управлении особенно оценили простое свидетельство Манипенни.

— Так я и знал, что с ним будет что-нибудь в этом роде. Он смеялся над бабочкой.

В любом случае, Краббе списали без большого труда. Краббе умер. Кое-кто сожалел о его смерти, впрочем, мало оплаканной. Розмари считала, что рано или поздно он должен был познакомить ее с кем-то приемлемым, или, может быть, вконец устав, сам с ней сойтись, законно припасть к груди. Роберт Лоо отчасти чувствовал себя обманутым, так как Краббе много обещал и мало сделал. Сеид Омар помнил что-то насчет возможности в Министерстве образования, которая теперь вряд ли возникнет. Белые люди обманывают, умирают, уезжают или забывают. Больше того, денег у мертвого не займешь. Повар Краббе несколько недель сидел без работы, что было весьма неприятно. Лим Чень По раз-другой прочитал англиканскую молитву, не слишком формально. Малаец, которого обучал Краббе, занял теперь его место с фанфарами и коктейлями, обнаружив неплохую возможность сваливать вину на усопшего неверного, растерявшего письма и клавшего папки не на свое место. Приближался великий золотой день Независимости.

В доме у Розмари цветы и Джалиль. На письменном столе Розмари едва начатое письмо, два слова «мой дорогой», начинавшие расплываться во влажной жаре.

— Ну, — в астматическом триумфе прохрипел Джалиль, — кто на вас женится. Я вам говорю, никого не осталось. Один я женюсь.

— Ооооох, уходите, Джалиль, вы гадкий и ужасный, я за вас не пойду, будь вы последним на свете мужчиной. Я велела, чтоб ама вас не пускала. О, какие дивные цветы. — Кошки стояли, нюхали, обследовали.

— Я последний мужчина. Пойдете за меня.

Розмари взглянула на него.

— Я слишком себя уважаю. У вас уже есть три жены, а я буду спать в свободной комнате.

— Я сам там сплю.

— Вы ужасны, ужасны; не мужчина, а свинья.

— За европейца хотите? Я и есть европеец, больной европеец [34]. Хотите за азиата? Я и есть азиат. Я есть все, что хотите.

— Мне не нужен муж с тремя женами.

— Я с другими разведусь. По одной каждый день. Через три дня холостяк.

— А потом все снова начнется. Я знаю. Выбросите меня на улицу, разведенную. Вы ужасны.

— Поедем в Стамбул. Мой брат — совладелец отеля в Беноглу. Повеселимся.

— Стамбул, это где?

— В старину назывался Константинополь. — Джалилю удалось выговорить длинное слово с поразительной легкостью. Фактически он был неглуп. — Большой город, очень большой. Базары, много магазинов, отели большие. Можно поесть, выпить, повеселиться.

— Ох, не знаю, — сказала Розмари. — Не знаю, чего хочу. Это ж не Лондон, да? Я имею в виду, это ни то ни се, правда? Я хочу сказать, Лондон — это все, не так ли? — Джалиль не понял, но улыбался со слабым одобрением, тяжело трудясь грудью. А в голове у Розмари теперь быстро крутился фильм, монтаж загадочного Востока, где она никогда не была, — Восток, полный мельтешащих китайцев в кальсонах, Восток без Министерства общественных работ; Восток, посещаемый европейцами в белых смокингах, купленных не на первичное пособие на обмундирование. Блеск, романы, коктейли у сверкающей вечерней реки. Вписывается ли сюда Джалиль?

— Вы не христианин, — заметила она.

— Я все, что хотите, — сказал Джалиль. — В Турции все можно. Кемаль Ататюрк разрешил.

— Ох, не знаю, не знаю.

— На мердеку поедем в Куала-Лумпур, — сказал Джалиль. — Сниму номер в отеле.

— О да, да, — загорелась Розмари. — О да, хорошая мысль. — И первым делом поправила: — Номера.

— Номер. Номера. Одно и то же. — Джалиль был выше морфологии.

Но это оказался номер. Куала-Лумпур отчистился, заново прихорошился, спрятал грязных аборигенов, как пятна на коже, подальше от глаз визитеров; Куала-Лумпур самодовольно пел и плясал в своей новой столичной славе; Куала-Лумпур отыскал для них лишь однокомнатный номер в отеле на Бату-роуд. В любом случае, так заявил Джалиль.