Восставшая Мексика. Десять дней, которые потрясли мир. Америка 1918 - [25]
— Я ведь не умею.
— Этот дурак не умеет танцевать! — взвизгнул кто-то.
Другой затянул насмешливую песенку:
Вдруг на средину пола выскочил Патричио, а за ним — Сабас, и каждый выхватил себе партнершу из ряда женщин, сидевших в одном конце комнаты. И когда я отвел свою даму на место, они начали выделывать «vueltas». Сделав несколько па вальса, мужчина завертелся один, отступив от девушки, закрыв лицо одной рукой и щелкая пальцами другой; девушка, упершись одной рукой в бок, приплясывая, шла за ним. Они подходили друг к другу, отступали, кружились. Все девушки были коренасты и неуклюжи, с тупыми лицами и плечами, сгорбленными от вечной стирки и перемалывания кукурузы. Некоторые мужчины были обуты в сапоги, другие — босы, почти при всех были револьверы и патронные ленты, а у некоторых за плечами висели винтовки.
Перед каждым танцем пары обходили вокруг комнаты, делали два тура и опять начинали обход. Помимо хоты, танцевали еще тустеп, вальс и мазурку. Все девушки упорно глядели в землю, не говорили ни слова и тяжело прыгали вслед за своими партнерами. Прибавьте к этому земляной пол с выбоинами на каждом шагу, и вы поймете, что это была утонченнейшая пытка. Мне казалось, что я танцую уже вечность, подгоняемый хором голосов:
— Пляши, мистер! Держись! No gloje! Не отставай!
Потом опять танцевали хоту, и тут я чуть не попал в беду. На этот раз я танцевал удачно — с другой дамой. Потом, когда я пригласил мою первую партнершу на тустеп, она пришла в бешенство.
— Ты опозорил меня перед всеми, — сказала она. — Ты… ты сказал, что не умеешь плясать хоту!
Когда мы начали обычный обход кругом, она вдруг крикнула своим друзьям.
— Доминго! Хуан! Отнимите меня у этого гринго! Он не посмеет дать сдачи.
С полдюжины молодцов бросились ко мне, а остальные с интересом ждали, что будет дальше. Момент был щекотливый. Но вдруг меня заслонил милейший Фернандо с револьвером в руке.
— Американец — мой друг! — воскликнул он. — А ну, назад! Убирайтесь на свои места!..
Лошади наши были измучены переходом, и мы остались в Сарке на день. Позади каса-гранде лежал заброшенный сад, в котором росли серебристые деревья аламо, инжир, виноград и кактусы-питайа. Сад с трех сторон был окружен высокой глинобитной стеной, за которой в синее небо поднималась древняя белая колокольня. С четвертой стороны к саду примыкал пруд с желтой водой, а за ним до самого горизонта тянулась унылая бурая пустыня. Я лежал под фиговым деревом рядом с кавалеристом Марино и следил за парившими в небе грифами. Внезапно тишина была нарушена громкой быстрой музыкой.
Пабло отыскал в церкви пианолу, которую в прошлом году там не заметил генерал Че Че Кампа, при ней был только один валик — вальс из «Веселой вдовы»>{14}. Разумеется, пианолу немедленно вытащили во двор, и все по очереди запускали ее. Рафаэлито сообщил мне, что «Веселую вдову» в Мексике любят больше всего остального и что ее написал мексиканец.
Находка пианолы подала мысль устроить вечером еще одно baile на террасе каса-гранде. К колоннам были прикреплены свечи, слабый свет, мерцая, освещал разбитые стены, черные зияющие провалы дверей и окон, дикий виноград, без помехи вившийся по балкам потолка. Внутренний дворик был забит пеонами, которые, несмотря на праздничное настроение, чувствовали себя неловко в господском доме, куда им раньше не разрешалось и ногой ступить. Как только оркестр кончал танец, немедленно начинала играть пианола, и танцы следовали один за другим без малейшего перерыва. Sotol, которого притащили целый бочонок, добавил жару. Настроение повышалось с каждым часом. Сабас, ординарец Пабло, открыл танцы с его подругой, потом ее пригласил я. Едва мы кончили, как Пабло ударил девушку по голове рукояткой револьвера и сказал, что он застрелит ее и всякого, кто теперь пригласит ее. Сабас после некоторого размышления вдруг вскочил, вынул револьвер и закричал арфисту, что он взял фальшивую ноту. Затем он выстрелил в арфиста. Несколько compañeros разоружили Сабаса, и он, свалившись на пол посредине террасы, мгновенно заснул.
Танцы «мистера» уже не вызывали любопытства. Зато оказалось, что он интересен и в других отношениях. Я сидел рядом с Хулианом Рейесом, солдатом, у которого на сомбреро были изображения богоматери и Христа. Он был сильно пьян, глаза его горели фанатическим огнем.
Он вдруг повернулся ко мне.
— Ты будешь воевать вместе с нами?
— Нет, — сказал я. — Я корреспондент. Мне запрещено сражаться.
— Врешь! — закричал он. — Ты просто трусишь. Как перед богом — наше дело правое.
— Да, я знаю. Но мне приказано не принимать участия в боях.
— Какое мне дело до того, что тебе приказано! — закричал он. — Нам не нужно корреспондентов. Не нужно, чтобы о нас писали в книгах. Нам нужны винтовки, нужно убивать, а если мы погибнем, то станем святыми в раю! Трус! Уэртист!..
— Хватит! — сказал кто-то, и, подняв взгляд, я увидел, что надо мной наклонился Лонгинос Герека. — Хулиан Рейес, ты ничего не понимаешь. Этот compañero приехал за тысячи миль по суше и по морю, чтобы рассказать своим землякам правду о том, как мы боремся за свободу. Он идет в сражение безоружным, значит, он храбрее тебя, потому что у тебя есть винтовка. Уходи отсюда и оставь его в покое!
