Восстаньте из праха - [34]

Теперь голова женхцины лежала на поперечном брусе, служившем основанием гильотины, ее длинные каштановые волосы свисали на лицо. Он хотел увидеть выражение ее глаз, устремленных вниз, на корзину, которая поджидала ее — или вернее, ее голову.

— Мальчики, не подглядывайте! — снова приказал Джалкрист.

Грохот барабанов почти заглушил один-единственный вскрик, лезвие устремилось вниз, затем послышался гул толпы, смешанный с чьими-то воплями и стенаниями. Голова женщины медленно падала вниз. Из шеи лилась кровь, и казалось, что она никогда не остановится. Кровь хлестала и хлестала из ее тела, заливая толпу, и, хотя он находился на расстоянии пятидесяти ярдов от жертвы, горячие красные капли окропили его руки и просочились сквозь растопыренные пальцы на лицо, заливая глаза. Губы его слиплись, он почувствовал соленый привкус. И тогда он закричал...»

— Проснитесь, Дик! Да проснитесь же наконец! — тормошил его Монат. — Проснитесь! У вас, должно быть, кошмар!

Бартон, всхлипывая и дрожа, встал. Он вытер руки и осторожно ощупал лицо. И руки, и лицо были влажными. Но от пота, не от крови.

— Я видел сон, — наконец вымолвил Бартон. — Мне было всего шесть лет, и я находился в городе Тур, во Франции, где мы тогда жили. Мой наставник, Джон Джалкрист, взял нас, меня и моего брата Эдварда, на казнь женщины, отравившей свою семью. Джалкрист говорил, что это считалось развлечением.

— Я был страшно взволнован и подглядывал сквозь пальцы, хотя он велел нам не смотреть на те последние секунды ее жизни, когда нож гильотины падает вниз. Но я смотрел! Я должен был видеть! Я помню, что меня немного мутило — вот и все воздействие, которое оказало на меня это отвратительное зрелище. Оно казалось мне нереальным — словно я наблюдал за ним через толстое стекло. Или же я сам находился в каком-то нереальном мире. Наверное, поэтому я не пришел в ужас.

Монат закурил еще одну сигарету с марихуаной. Ее огонька было достаточно, чтобы Бартон увидел, как он качает головой.

— Как дико! Вы хотите сказать, что не только убивали своих преступников, но еще и отрезали им головы? На виду у всех? И вы позволяли детям смотреть на этот ужас?

— Ну... в Англии поступали несколько человечнее. Там преступников вешали.

— По крайней мере, французы давали людям понять, что именно они отвечают за пролитую кровь, — сказал Монат. — Кровь преступников была на их руках. Но, по-видимому, это соображение никому не приходило в голову. Во всяком случае, не осознавалось достаточно ясно. И вот теперь, когда прошло столько лет — шестьдесят три года, если не ошибаюсь — под действием марихуаны перед вашим мысленным взором ожила сцена, которая, как вы полагали, не оставила никакого следа в вашей душе. Но сейчас вы корчились от ужаса, наблюдая казнь. Вы кричали, как испуганное дитя. Это была нормальная реакция ребенка на такое ужасное зрелище. Очевидно, марихуана вскрыла какие-то глубинные слои памяти и воскресила страхи, таившиеся там на протяжении всей вашей жизни.

— Вполне вероятно, — согласился Бартон.

Где-то вдали раздался раскат грома, сверкнула молния, и через минуту стремительно нахлынул звук падающих на крышу капель. Прошлой ночью дождь пошел примерно в это же время; теперь он снова начался около трех часов пополуночи, как показалось Бартону. Ливень усилился, но крыша держалась, и ни одна капля не проникла внутрь хижины. Лишь немного влаги просочилось со стороны задней стенки, обращенной к вершине холма. Вода растеклась по полу, но не достигла людей, расположившихся на матрасах из травы и листьев в добрых десять дюймов толщиной.

Бартон беседовал с Монатом примерно с полчаса, пока дождь не прекратился. Потом Монат закрыл глаза; через минуту послышалось его ровное дыхание. Казз давно храпел под кучей листьев, безразличный к разгулу стихий. Бартон тоже попытался уснуть, но не смог. Никогда еще он не чувствовал себя таким одиноким. И он боялся, что сон снова принесет ему кошмарные видения. Через некоторое время, решив, что уснуть ему не удастся, он вылез из хижины и побрел к домику Вильфреды. Когда он приблизился к зияющему провалу входа, его ноздри уловили запах табака. Свет звезд и тускло мерцающий огонек сигареты позволяли различить контуры женской фигуры. Вильфреда сидела на копне травы и листьев.

— Привет! — сказала она. — Я надеялась, что вы придете.

— Обладание собственностью — это инстинкт, — заявил Бартон,

— Очень сомневаюсь в этом, — возразил Фригейт. — Некоторые интеллектуалы в шестидесятых годах, я имею в виду шестидесятые годы двадцатого века, пытались доказать, что человеку присущ инстинкт, который они называли «зовом земли». Но...

— Мне нравится такое сочетание слов. В нем ощущается нечто величественное... — отметил Бартон.

— Я догадывался, что вам это придется по душе, — согласился Фригейт. — Но Ордри и другие философы утверждали, что человек обладает не только врожденным стремлением к захвату земли, но и другим инстинктом, унаследованным от древнего предка — обезьяны-убийцы. И с развитием цивилизации инстинкт убийства усиливается. Этим они объясняли тягу к расширению границ своего владения, национализм, капитализм, войны, убийства, преступления и так далее. Но другая философская школа утверждала, что все эти явления — результат преемственности современной культуры, впитавшей в себя такие анахронизмы прошлого, как война и убийство, возникшие на ранних стадиях развития общества. Измените культуру, и обезьяна-убийца исчезнет. Исчезнет, потому что ее существование — просто миф, выдумка, оправдывающая пороки социальной структуры. Убийцей является общество, которое растит из детей новых убийц, передавая это проклятье из поколения в поколение. Однако...