Восстание в подземелье - [30]

Он остановился почему-то против Михеля и поднёс кулак к самому его носу.

– Ну! – прорычал начальник.

По мере того как в камере устанавливалась тишина, злость и негодование начальника становились всё неистовее. Вот он бешеным взглядом уставился на Отто. Казалось, ещё мгновение – и он бросится на эстонца с кулаками. Нет, только прошипел то-то и прошел дальше. Остановился против Цоя.

– Китаец? – спросил начальник, скривив губы в презрительной гримасе и поднося кулак к лицу заключённого.

Стояла напряжённая тишина. Цой смотрел прямо перед собой, равнодушно склонив голову к плечу, словно вопрос был обращен не к нему.

У начальника отряда от злости дрожали губы. Он грозил кулаком, тыча им в лицо то одному, то другому. Внезапно возле двери поднялся шум. Эсэсовцы расступились. На пороге появились оба конвоира и застыли в ожидании, вытянув руки по швам. Начальник отряда быстро повернулся в их сторону и пробормотал что-то себе под нос. Потом шагнул к одному из заключённых, стоявшему ближе к нему, и, ткнув ему в грудь указательным пальцем, спросил:

– Этот?

Конвоиры вылупили глаза, как бы стараясь вспомнить. Не дождавшись ответа, эсэсовцы вытолкнули заключённого из шеренги.

– Этот? – продолжал начальник, указывая на Амадея.

Конвоиры молчали. Сильный удар в затылок отшвырнул старого итальянца к двери.

– Этот?

На сей раз, рука начальника указывала на Васю. И тут случилось нечто неожиданное и непонятное: конвоиры вдруг зашевелились, а Ганс даже энергично покачал головой.

Я не верил своим глазам. Промелькнуло воспоминание, короткое, как вспышка молнии: я снова видел, как Вася говорил с конвоирами, слышал его голос, убедительный и спокойный: «Думай, браток, думай! Не родился же ты в этой форме!» Неужели человеческое слово имеет такую силу?

Вася продолжал стоять на месте, по-прежнему угрюмо уставившись в пол. Начальник отряда что-то пробурчал и опустил руку. Потом, постояв немного в нерешительности, круто повернулся и пошел к выходу. Солдаты вытолкали двух отобранных заключённых за дверь.

– Я вас проучу, мерзавцы! – напоследок крикнул нам начальник. – Немедленно ложиться спать, и чтобы я о вас больше не слышал!

Он вышел. Прожектор выключили, дверь закрылась. Ключ тяжело повернулся в замке.

Говорят, что человек обычно чувствует приход своего последнего часа. Я вспоминаю об Амадее. Какой-то внутренний голос подсказал ему, что приход эсэсовцев избавит его от этой горькой жизни. Недаром же он с таким нетерпением ждал их появления и спрашивал: «Ну что там, наконец? Идут они?»

И вот они пришли и ушли, а мы остались на своих нарах. Начальство приказало немедленно ложиться, но, право, нам было не до того. Никто не мог ни спать, ни разговаривать, ни у кого не было сил шевельнуться.

Хотелось сидеть молча и ни о чём не думать. Я поднял голову и посмотрел на нары. Вот у стены примостился Шарль, рядом с ним Отто. Им сейчас не до игры… Рядом со мной, понурившись, сидит болгарин Иван. Вася поджал под себя ноги и молча смотрит на тёмные тени, застывшие на нарах…

Сколько времени длилось это оцепенение? Не знаю! Вероятно, мы бы не скоро пришли в себя, если бы внезапно какой-то странный звук, похожий на икоту, не заставил всех нас встрепенуться и повернуть головы в сторону того угла, где лежал Михель.

Али, сосед Михеля, склонился над ним, что-то прошептал и тихонько дёрнул его за руку. Потом приложил ухо к груди гравёра. Мы издали с тревогой наблюдали за тем, что делает Али.

А делать уже было нечего. Там, в дальнем углу, где на стене стекался пучок лучей прожектора, с верхних нар свешивалась голова Михеля. Большая, без тени растительности, с кожей цвета плесени, она издали казалась распухшей. Али посмотрел в нашу сторону и махнул рукой.

«Вот он и пришел, твой конец, Михель! – подумал я. – А ты считал, что до него ещё бог весть сколько месяцев и лет, сердился на нас за то, что мы собираемся по ночам и ставим под удар твою жизнь!»

Думал я ещё тогда, что в нашей камере-общежитии, наверно, были такие, что позавидовали Михелю. В самом деле, какое это счастье – в одно мгновение избавиться от всего, что тебя окружает и ещё ждёт в этом подземелье!..

…Вы хотите знать, как я отнесся к смерти Михеля? Мне почему-то было обидно за этого человека, с которым мы прожили вместе столько месяцев и дней, так и не успев познакомиться. Помнится, я ещё долго сидел на нарах, о чём-то размышляя. Потом заснул. Это был тревожный, беспокойный сон. Среди ночи проснулся и снова сидел, прижавшись спиной к стене, высоко подняв колени и склонив к ним голову. Не все, видимо, спали. Кто-то толкнул меня в бок. В камере стояла сонная тишина. Я оглянулся – но не на человека, который меня потревожил: я взглянул на противоположную стену – и чуть не вскрикнул от охватившего меня волнения

Со стены смотрели на всех нас немного прищуренные, чуть лукавые, искрящиеся теплом и вселяющие надежду глаза, и взгляд их проникал в самую душу. Над ними вздымался большой, немного выпуклый лоб… Небольшая бородка клинышком выступала вперед, а в усах пряталась хорошая, светлая улыбка…

Это был он – Ленин. Я сразу узнал этот взгляд, с таким славным прищуром. Теплота его улыбки проникала в самое сердце… И всё же это был не обычный портрет, известный всем людям. Он был какой-то особенный, какой-то очень близкий. Если хотите, лицо на портрете напоминало кого-то из нас, будто человек этот жил вместе с нами и только что пришел сюда из другой камеры. Мне трудно объяснить вам, почему он мне показался именно таким. Я слышал, что разные народы придают его образу свои национальные черты. Так, в Монголии его рисуют с чуть суженными глазами, а африканцы – смуглым, темнокожим. Оттого, видно, мне и почудилось, что этот портрет похож на кого-то из нас. И хотя на стене видна была только его голова, он вставал перед моим мысленным взором во весь свой рост – этот человек, такой необходимый, пришедший к нам в самую нужную минуту.