Восстание потерянных - [58]

Спроси сейчас Ермолович вслух, а Зубов находись в трезвом уме, последний обязательно ответил на этот вопрос. Но санинструктор молчал, а Зубов был не при светлом разуме…

Бой продолжался, и только когда появились последние на улице дома, за которыми открывался вид на великий пустырь, называющийся чеченской степью, группа получила возможность перевести дух.

Поведение генерала не было новостью уже ни для кого. Кто-то сам заметил изменения, что произошли в Зубове, кому-то во время отступления рассказал об этом Ермолович. Как бы то ни было, командование взял на себя Жулин. Он уложил группу у дома за забором таким образом, чтобы были видны и прилегающие окрестности, и улица, ведущая в поселок.

– Оборону полукругом!.. Мамаев, Айдаров – наблюдение! Пять минут на перекур!

Пригнувшись, он приблизился к Ермоловичу.

– Как дела? – Он имел в виду, конечно, генеральские дела.

Санинструктор молча посмотрел на Зубова.

Казалось, тот спал. Улегшись на спину, он закрыл глаза и был будто в забытьи. Лишь по дрожанию ресниц и шевелению пальцев можно было догадаться, что генерал переживает не лучшие минуты своей жизни.

– Я думаю, он принял какой-то антидепрессант и переборщил с дозой. Или заразился. Но такое скорое появление симптомов… Олег, скоро нам придется его нести. Тебе следует принять это во внимание.

– Я приму. А ты позаботься, чтобы он жил и чего-нибудь не… – Он подумал, какое слово лучше подобрать: – Сделал.

Генерал Зубов лежал и видел себя.

Их двухэтажный дом на окраине рабочего поселка. Отца не было.

В него вошел страх. Он не боялся кого-то конкретного и не страшился чьего-то нежеланного появления. Его пугала сама ситуация, при которой он впервые в жизни остался один при включенном радио, позабытый и брошенный.

«Не может же быть, чтобы у отца еще не закончились соревнования», – подумал он, глядя на часы, которые показывали половину двенадцатого ночи.

Одинокий и раздавленный, он просидел на диване еще полчаса.

Детская особенность усугублять простое до состояния особенного вернула его мысли к знакомой формуле, выведенной несколько месяцев назад в школьном дворе. Его оставляют все. По очереди. Видимо, бог продолжает уводить от него тех, кого он знал и любил. Вот и отец уже не торопится к нему. Но это было уже слишком…

Сидя на диване, он заплакал и втянул голову в плечи. Мир, такой привычный и любимый, перестал существовать вокруг него. Словно воздушный шарик, проколотый иголкой, он стал лишаться своего веса. Из него уходило все, что было для него главным. Осталась только оболочка – жалкая, бесформенная… Он сидел на диване и беззвучно плакал.

– Мама… – прошептал он. – Мама, вернись…

Он верил, что если она вернется, то вернется все, что Саша Зубов утратил: любовь, светлые дни, смех рядом с собой и запах, по которому истосковался.

«Я должен найти отца», – сказал он себе.

Пройдя в прихожую, распахнул нишу и снял с крючка телогрейку. В прошлом году мама купила ему ее на вырост, куртка до сих пор казалась большой, хотя на самом деле в ней уже не стыдно было показаться на улице. Но сейчас его это не заботило. Подняв воротник, он трижды повернул замок против часовой стрелки. Уходя, отец велел запереться на три оборота и не подходить к двери. Сейчас, нарушая запрет и выходя на улицу, он не чувствовал вины. Что его вина по сравнению с давящим страхом и предчувствием беды? Дверь он прижал к косяку, но закрыть ее было нечем.

Подъезд был тих, в нем было свежо и пахло, как и прежде, свежевымытым полом. Но сейчас этот запах не вдохновлял скорым появлением на улице. Он был тревожным предвестником его появления в ночном поселке, чего не бывало раньше. Не говоря уже об обстоятельствах, при которых это происходило. Он спустился по лестнице и вышел из дома.

Мелкое сито тотчас омыло лицо, и он сунул руки в карманы. Его не остановил бы и ливень. С непокрытой головой, полный страха и с комком сдерживаемого плача в груди, он вышел со двора и направился по дощатому тротуару в сторону школы.

Одинокий, никому не нужный, беззащитный и заполненный переживаниями, он шел по дороге, ступая сандалиями по доскам. Когда луну закрывали кроны деревьев, он ступал мимо, и тогда нога проваливалась меж досок. Несколько раз он выдирал ее силой, срывая сандалию. Все было плохо. Все плохо. Ничего хорошего…

Подойдя к школе, он не обнаружил света ни в одном из окон. Огромные, словно витражи универмага, окна спортзала тоже были черны. Он не знал, что делать. Возвращаться домой было выше его сил. Уходя, он выключил свет в надежде, что вернется с отцом. Он почему-то был уверен, что так и будет. Но планам его не суждено было сбыться, и теперь он не знал, как войти в дверь квартиры. За ней – темнота. И если бы просто темнота, он смог бы это пережить. Наверное. Но дверь была не заперта, и теперь он был почти уверен в том, что она не пуста…

Он не знал, что заставило его двинуться с места. То ли дождь, который вдруг полил как из ведра, то ли шорох гравия за спиной. Наверное, все-таки последнее. Встреча с собакой ночью была бы не испытанием, она стала бы кошмаром.

Сорвавшись с места, он побежал за школу. Там, с торцевой стороны здания, была ведущая в спортзал дверь. Отец чаще пользовался ею, а не центральным входом, когда приходил в школу. Вбежав на крыльцо, он поднял руку, чтобы постучать. Невероятность происходящего привела его к мысли, что это было последнее решение, на которое можно было надеяться, а потому – верное. Но не успел он взмахнуть рукой, как увидел, что дверь открыта. То есть она не открыта, но и не заперта. Как и квартира… Щель между нею и косяком уверила его в возможности свободного входа.