Восстание мизантропов - [4]

— Руки марать.

— Поганым горшком накрыть…

— ….сверху плюнуть…

— ….сбоку екнуть….

— ….сверху ахнуть….

— ….тарарахнуть….

— ….чтоб не возился…. не крутился….

— Не орите. Слово дайте…

— ….наддайте….

— ….городской….

— ….инструментальный….

— ….нахлебнички, мать вашу….

— ….курицыны дети….

— ….свернешься….

— ….да в зубы ему смотреть….

— ….наделали вас на нашу голову….

— ….старики то были дураки: с женами спали….

— ….у нас не по эндакому….

— ….мы ребята — пройды….

— Мы — тройные! Кованные! Мы — свихниголовые!

— ….ножики пудовые….

И ежась от скуки, длинной и нестерпимой, выслушивал хмурый наш персонаж эти перекликавшиеся проклятия — одно другого глупее и придурковатее. Выслушал без гнева, ибо общий тембр ражей ругани указывал, что далее упоминания сродников, обеспеченных такими-то (имя-рек) способами, — дело на сегодняшний вечер не двинется. Ежась, поеживаясь, выслушивал он:

— А ну, химик, еще чего?

— Заленился, подкованный, двустнастный, четырехпроцентный!

Общее едкое фырканье покрыло последний эпитет:

— Его, ребята, на заводе Максимыч трубкой мерил. И-ги-ги!

Угол разгружался, а четырехпроцентный с грустью следил удалявшуюся аудиторию. В отворенную дверь свежо мотнулся сквозняк, приналег на окно, рамы визгнули, вскрылись, трава качнулась из-за подоконника, и оттуда потянул запинающийся речитатив:

— И зачем же я вас ми-иленъкий узнала?

Тут певец споткнулся. Однако с трудом переваливая через согласные, сунулся далее:

— Ззачем полюби-и-ила я вас,

Биз вас ба я гористи ни зна-а-ала,

Теперь жи я страдаю кажняй ччас…

Ясно отчеканивались колеи и кочки, проецируясь на звуковом фоне нежного напева. Замечалось, что дорога была выбрана помимо певца. Черти его несли. И только они и знали, куда они его несли.

Тут четырехпроцентный с решимостью примерного супруга, после четырех часов ночи, вдруг подпрыгнул и на тот же мотив завел:

Когда я увижу город старый,

Когда ж услышу за собой:

Хлысту подобные удары

Винтовки в улице пустой…

В дверях зашептались, четырехпроцентный кинул деньги на стол, вылез в окно и схватился за лоб. «Идиот, негодяй, предатель, — подчивал он себя самого, — нет, что же это такое, — а?»

Тут двое тенями быстро прошли около него. Куски слов запрыгали над ушами, и он услыхал:

— …отрицает нитроглицерин…..

И тогда волосы на головенке беглеца один за другим в некоторой роковой и ужасающей последовательности стали подниматься к апексу, холодный пот омочил его бедра тоненькой и язвительной струйкой — и стремглав понесся он через теплую синь ночи в свою конуру.

В его голове медленно повертывались слова:

— ….отрицает нитроглицерин….

Оглушенные мысли бросались из стороны в сторону:

«А ежели он…. отрицает… то, отрицание…. то…. отрицание его отрицания не поможет…. значит, нечего и стараться. Я — дурак, я — прозевал: — не об чем и говорить».

Он раскрыл записную книжку и занес в оную: «Смысл жизни раскрывается человеку неожиданно».

Посидел на кровати, пережевывая пальцами пальцы, и записал еще: «См. Тютчева, Кропоткина, а также Пуанкаре».

И диссимулируя страх, разделся и непринужденно зевнул.

Где-то далекий говор напугал его до смерти. «Чего боюсь?» — а боялся то он, бояться того, что за ним гонятся. «Отрицает нитроглицерин…».

VI

И вот черт помог мне увидать вашу милость.

(Б. Шоу)

Это трижды премилое существо, мягенькое и теплое, а, следовательно, живое, считало, видимо, безо всяких оснований, вот этого-то четырехпроцентного, к коему кличка так и примерзла после нитроглицеринного вечера, самым прельстительным мужчиной в пределах солнечной системы. И даже далее, коли-то мыслимо для существа вышеуказанного ранжира. А он разводил какие-то важности неподобающего типа, ибо вспоминал некоторые гнусности, выслушанные не так давно в притоне уже описанном, — «Вам, господин, пивца? только трехградусное будет…. — Ну, и что? — А, может, вам трехградусное не годится, а четырехпроц…» тут остряк должен был спасаться от гнева нашего знакомца, что явно указывало, что вся эта канитель заведена исключительно на потеху публики, ибо в противном случае — половой убил бы знакомца нашего не более, как пальцем.

Это воспоминание разъедало самолюбивый дух четырехпроцентного. Он разрывался от негодования: «Меня? — Мне?..» — опять сначала.

А в приятных губах: «Я люблю тебя… я тебя очень люблю… милый и хороший…».

Но герой прочно уселся на кровать, стукнул разом обеими ногами по полу и рявкнул:

— А я не могу жить в болоте. Вот и все!

Тут в устах прелестницы вскипело справедливое негодование. Вот как. Значит, ты, что-то кроме меня замечаешь. И это объективировалось кратко и точно:

— Ду-рак!

— Начинается, — с прокисшей миной промыслил названный.

— Не хочу с тобой говорить. И больше никогда не буду. Понял?

Негодование, сворачивавшее ей брови, дошло до крайних пределов. Она молчала. И рука его немедленно была брошена в воздух.

— Оставь.

— Да-ну…..

— Я — сей-час — уй-ду. Понял?

Но трагедия осталась недоигранной. Дверь стукнула трижды. «Войдите» — сказал, позеленев от злобы четырехпроцентный («чтоб вас черти взяли…. шляетесь…»).

Вошел длинный, со всех сторон, несмотря на доброе и отчаянное, распрожженное лето, закутанный в разные платочки и шарфики человек. Длинный, как и все остальное, нос, чуть что не покачивался у своего основания. Человек откашлялся, опасливо глянул в бок на полузакрытое окно и сказал, скрипя самым дисгармоничным образом: