Восстание мизантропов - [11]

— По правде то сказать, вопрос о лошади самый важный; к нему в конечном счете все сводится. И вы его решаете….

— Нет, я его не решаю, но готов решить одинаково с вами. Тут отступление и маленькая тонкость. Вы только не сердитесь, ради Бога. Ведь не в этом же дело.

— Да чего же мне сердиться! Мы с вами в главном сходимся — значит, мы вместе. Остальное — пустяки. А философия — это потом.

— Ну да, конечно. Очень приятно, что вы меня понимаете….

— Но вот что. Я вам принес мой дневник. Это о Филе Магнусе. Тут довольно много, вы пропускайте, что будет скучно. Но нет поучений — вы понимаете, я же так к нему отношусь, — они особо, и их у меня в настоящий момент не имеется. Вы — почитайте…. тут, видите ли, есть кое-что…. это ведь такой человек.

Три минуты мял Четырехпроцентный руку приятеля в собственной. Он был совершенно растроган, — ведь вот же есть люди, а тут….и дальнейшее в том же выгодном для Высокого роде.

Гроза не шутила. В восторженном и высоком пламени забелела странно и до странности ясно окрашенная окрестность, а там наверху, где, как уверяют многие и совсем неглупые люди, решаются судьбы мира, нечто лопнуло сразу, в единый миг в колоссальной, киклопической гармонии, разрешив мировые антиномии ужасающим аккордом. Ты, мировой контрабас, ты взял эту ноту, это величественное доказательство неведомой и непонятной бесконечности — под нее метали стрелы в пещерного тигра с саблевидными зубами голые люди: — они-то и составили лошадиную философию, которую с таким трудом пытался себе и собеседнику выхвалить Четырехпроцентный, услышав ее в миллион-первый раз от нового пещерного человека. Но листья бурей улетали по ветру, тот свистел, заливался, с криками, тресками, — страстно бросался он к перепуганным березам и охватив их громадными длинными руками, — танцовал с ними так, как он всегда танцует, когда веселится и дышет от всей души. Приятели спрятались в подворотню, — а дождь обратил землю в сетку приподнимавшихся брызгов и умирающих капель. Уже налево закипал ручеек и, немало не смущаясь, бежал по наклонной плоскости, ускоряя свой бег. Вновь завыли деревья, и в лица бросились занесенные ветром капли, тополевый листик тихо пристал к щеке (и был снят машинально и растерт рукой) — вдруг все смолкло: тут окрестность озарилась и зарябила им в глазах, раздался треск — высокий тополь бессильно распался на две части, мягко пригибая шумные ветви, а потом грозно грохнувшись но тут же в тот же самый миг, не успел еще глаз надивиться смерти дерева — ухнул Илья над самым ухом — и высокие духи раздрали небо от края до края, — герой вспомнил Языкова и, приложив руку к бьющемуся сердцу, сказал шепотком: «Свят, свят, свят, Господь Бог Саваоф, исполнь небо и земля, славы Твоея». Повидимому, это было магическое изречение, ибо рефрен его был покрыт той же невероятной и великой октавой воздыхающего мира. Мир жил, а человек стоял и удивлялся. Но помаленьку стихло, и гремело не так часто и не так громко.

— Я вам еще скажу, — говорил Высокий, Гегель был совершенно прав, полагая бытие и наше «я» по существу тождественными, но ведь там чего кругом не было накручено, но вот вам новое этого доказательство, — он указал рукой на волнующуюся окрестность.

— Боже мой, — воскликнул Четырехпроцентный, — ну, спаси меня Боже спорить с вами об этом: конечно!.. Это замечательно, то, что вы говорите, — честное слово: вы, меня потрясаете! Я никогда не думал, что вы Так можете говорить и думать! Вы меня простите, ради Бога, но я вам скажу, — вы мне совсем не таким сегодня показались, когда мы о Филе говорили…

— Это другое дело: тут начинается война, — а это вещь определенная, и требует определенных действий от каждого; зачем же все это смешивать.

— Не знаю, — ответил наш герой, — мне вот все-таки трудно все это по вашему разделять. Однако, продолжайте….

— Ведь процессуализм, как миропонимание, существует с давних времен, но введен он нам в мысль Гегелем, — вы вот, пожалуй, скажете, что это введение бедно там, и все такое, а потом еще более обеднялось, — но ведь тут объединяется волк и пастырь — так?

Четырехпроцентный промолчал. А тот:

— Движение существует или нет, да существует. Да: мир движется. С ним и мы. Это-то вы признаете?..

— Вы, пожалуйста, говорите, я потом сразу скажу…

— Ну, отлично. Вот во всем этом и переплетается чистейший индивидуализм с чистейшим коллективизмом: — но ведь это и есть искомая гармония… Я пропускаю соединительные моменты, но вы понимаете меня?

— Да, да…

— То, что ощущается, и есть высшая достоверность, ибо другой мы не имеем, исключая диалектического метода систематизации и симметрификации. Он и есть высшая точка человеческого духа, ибо он поднимает нас на высоту, где уничтожается жизненная рябь — это раз, а, во-вторых, всякая и любая рябь подлежит рассмотрению в его форме и методе, — этим-то он и велик, что приходится по росту любому явлению, и любое втягивает в жизненный процесс. Но Фейербах съел Гегеля — в этом же нельзя сомневаться. Не даром же Гейне говорил, что Фихте напоминает гуся, у которого его страсбургская печенка переросла его самого…