Воссоздание Святой Руси - [22]

От этого сравнительно благополучного «несторианского» компромисса, столь характерного для XIX в. в наши дни намечаются два полярных уклона. Потрясения первой мировой войны привели народы к глубокому кризису государственных настроений и идей. Государства неудержимо начали перестраиваться в духе разных диктатур. При этом одни авторитарные режимы брали курс на христианизацию государств, на идеал симфонии, другие, наоборот, посягнули на автономное положение церкви в правовом государстве. Вместе с упразднением или преобразованием демократии в идеократию, в монопольное господство одной доктрины и партии, новые тоталитарные режимы логически исключают и каноническое свободное самоуправление церкви. Абсолютизирование государства, нации и даже расы является потенцированной реставрацией языческого Рима и порождает эпизоды скрытых или явных гонений на церковь. Государство-бог, отвергает в принципе первую синайскую и евангельскую заповедь и вступает в принципиальный конфликт со всякой монотеистической религией. Положение настолько ясное для христианства, не могущего слушаться людей более, чем Бога (Деян. 4, 19), что церкви остается при этом только лавирование между состоянием терпимости и гонения, внешне может быть и урегулированное конкордатом с враждебным ей по сущности тоталитарным режимом. В этом смысле долго задумываться над христианской оценкой тоталитарности государств не приходится. Для религиозной совести ответ прост до самоочевидности: это буйное восстание «плоти» на «дух», человека на Бога, антихриста на Христа. В этом новейшем опыте нам понятным делаются переживания первохристианских писателей, видевших действие демонов в гонительском неистовстве римских властей. Тоталитаризм есть демонизм язычества. Политейократия против христократии. Тоталитарные, т. е. качественно абсолютистские претензии государств на деле бывают разной напряженности и длительности, как это было и с гонениями в римской империи. Церкви при этом открывается единственный метод самозащиты — исповедничество и мученичество. К бунту и революции она прибегать не может. И эта моральная сила христианской правоты на наших глазах победила наиболее грубые и безумные наскоки тоталитарных крайностей.

Кроме этих тихих и спокойных побед церкви, о непродолжительности в Европе увлечения языческой тоталитарностью свидетельствуют и явления обратного порядка. Мы разумеем опыты возрождения вновь христианских государств.

Муссолини, вначале выкинувший чисто языческую теорию государства, вполне выражающую его личное, еще из социализма вынесенное внерелигиозное мировоззрение, после первых же острых конфликтов с Ватиканом одумался и трезво вошел в дружеский компромисс с непонятной ему христианской глубиной совести верующего итальянского народа и римской иерархии. Как его блестящий мир с Ватиканом, давший почетное место церкви в фашистском государстве, так и примеры умеренных диктатур Испании, Португалии говорят о том, что нарождающийся новый тип корпоративной и авторитарной, преображенной демократии, независимо от республиканской или монархической формы правления, может, следуя духу времени, вновь повернуть к дружбе с церковью и к новым формам союза с ней. Это, конечно, не древняя «симфония» и даже не просто прежние национально-традиционные союзы церквей и государств. Это видоизмененные формы свободного, автономного существования церквей в рамках правовой государственности, т. е. в сущности это — господствующий в Европе тип соглашения и совмещения церкви, как привилегированной корпорации, с государством, как с сувереном. Комбинация чисто договорная, юридическая, лишенная всякой теократической мистики. Выражаясь условно — все еще тоже «несторианство», разделение двух природ, о котором мы говорили выше.

* * *

Практический и тактический вопрос в обстановке современной действительности сводится к тому: нужно ли церкви прямолинейно добиваться союза с государствами, которые в прошлом разорвали или коренным образом видоизменили этот союз, или, не тратя сил на восстановление этого расторгнутого историей «брака», оставаться в невольном «разводе» с государством и творить положительное, конструктивное церковное дело, пользуясь свободой развязанных рук? Наш восточный опыт, заостренный в трагическом русском опыте, побуждает нас склоняться к практическому предпочтению в настоящий момент позиции максимальной независимости церквей от государств, т. е. использования всех выгодных для церкви сторон столь широко распространенного в действующих конституциях принципа отделения церкви от государства.

Что же, отступаем мы от идеала «симфонии» во имя лучшей системы? Ничуть. Но для непосредственной реализации симфонии в живой современной действительности нет опоры, нет данных. Вредно быть мечтателем и иллюзионистом в области религиозной. Изменившийся эон требует от ответственных деятелей церкви трезвого реализма. Нет уже в природе вещей тех монолитно-христианских народов, той сплошной, послушной голосу и авторитету церкви массы, которая составляла тело древних христианских государств. Разноверные и обезверившиеся нации создали светские, лаические, вне конфессиональные государства. Их правительства не имеют права по конституции вести конфессиональную политику. Вера и церковь не дело государственной власти, а только той части народа, тех групп лиц, которые, по свободному самоопределению, принадлежат к данной религии, к данной церкви. Церковь есть частная, а не универсальная, всеохватывающая организация в недрах нации. Государство и церковь не единый организм с единой конечной задачей — вести соединенными усилиями крещеный народ к евангельскому Царству Божию. Нет, у государства одна своя собственная верховная цель: — вести народы к земному благополучию и накоплению ценностей человеческой культуры. У церкви — своя: — спасать души верующих от этого ограниченного земной жизнью идеала, от