Воспрянь от рабства. Автобиография - [4]

Сказать, что мистер Вашингтон снискал благодарность всех думающих белых южан, – значит сказать, что при работе над серьезной конструктивной задачей он проявил величайшую житейскую мудрость, ибо ни один план по развитию вольноотпущенников не смог бы увенчаться успехом, если бы противоречил мнению южан. Заручиться поддержкой южан и оказывать вляние на формирование их мнения было неотъемлемой частью работы Букера Вашингтона. Он настолько хорошо справился с этой сложной задачей, что заслужил искреннее и глубокое уважение Юга. Однажды мистер Вашингтон сказал мне, что помнит тот день, и вспоминает его с благодарностью, когда стал относиться к белому южанину так же, как он относится к белому северянину. Это – добрый знак для нашей общей страны, что настало время, когда мистера Вашингтона и его работу стали так же высоко ценить на Юге, как и в любой части Союза. Я думаю, что ни одному нашему современнику не удалось добиться более значительного успеха; и это стало возможным благодаря высоким моральных принципам и волевому характеру человека, который оказал огромную услугу нации.

Уолтер Х. Пейдж*

Глава I. Раб среди рабов

Я родился рабом на плантации в округе Франклин, штат Вирджиния. Точного места и времени своего рождения я не знаю, но где-то и когда-то я должен был появиться на свет. Насколько мне удалось узнать, это случилось неподалеку от почтового отделения под названием «Гейлс Форд»* в 1858 или 1859 году. Я не знаю ни месяца, ни дня моего рождения. Мои самые ранние воспоминания – это плантация и кварталы рабов – последние были частью плантации, где находились хижины невольников.

Моя жизнь началась посреди самого убогого, запущенного и удручающего окружения, но не потому, что мои хозяева были особенно жестоки по сравнению с другими, напротив, они отнюдь не были такими. Я родился в типичной негритянской хижине, площадью четырнадцать на шестнадцать квадратных футов, и жил там с матерью, братом и сестрой вплоть до окончания Гражданской войны*, когда всех нас объявили свободными.

О своем происхождении я практически ничего не знаю. Когда я жил в квартале рабов, да и позднее тоже, я слышал, как цветные люди шепотом рассказывали о пытках, которым подвергались рабы, и в том числе, несомненно, мои предки по материнской линии, пока рабовладельческий корабль вез их из Африки в Америку. Из своей семьи я не знал никого, кроме матери. Но у нее, насколько мне известно, были сводный брат и сводная сестра. Во времена рабства семейной истории и семейным архивам не придавали большого значения, по крайней мере в семьях чернокожих. Моя мать, по всей видимости, приглянулась какому-то плантатору, который впоследствии стал моим и ее хозяином. Когда она пополнила ряды рабов на плантации, это привлекло не больше внимания, чем покупка новой лошади или коровы. О своем отце я знаю еще меньше, чем о своей матери. Даже его имени я не знаю. Ходили слухи, что он был белым человеком, который жил на одной из близлежащих плантаций. Кем бы ни был мой отец, он ни капельки не интересовался мной и не принимал участия в моем воспитании, но я не виню его в этом. Он просто был еще одной несчастной жертвой института, который в то время, к несчастью, был навязан ему страной.

Хижина была не только местом, где мы жили, но и использовалась в качестве кухни для всей плантации, где мать работала кухаркой. Окна в хижине были без стекол – это были простые отверстия в стене, которые пропускали как солнечный свет, так и холодный, промозглый зимний воздух. Внутрь входили через дверь (точнее, через нечто, называемое дверью) – ненадежные петли, на которых она висела, и большие щели в ней, не говоря уже о том, что она была слишком маленькой, делали хижину крайне неуютной. Помимо отверстий в стене, в правом нижнем углу комнаты находилось еще одно – «кошачий лаз», который был практически в каждом доме или хижине в Вирджинии в довоенный период.

«Кошачий лаз» – это квадратное отверстие, размером примерно семь на восемь дюймов, предусмотренное для того, чтобы кошка при желании могла беспрепятственно входить и выходить из дома ночью. В нашем случае я никогда не мог понять целесообразность такого лаза, поскольку в доме и так было с полдюжины дыр, куда могла запросто пролезть кошка. Полом в хижине служила голая земля, а в центре была большая яма, прикрытая досками, в которой мы зимой хранили сладкий картофель*. Эта яма отчетливо врезалась в мою память, поскольку при закладывании и извлечении оттуда картофеля мне часто перепадала пара штук, которые я жарил и уплетал с огромным удовольствием. На нашей плантации не было плиты, и всю еду для белых и рабов моя мать готовила в открытом очаге, в основном в котелках и на сковородах с длинной ручкой. И если зимой мы страдали от холода и сквозняков, то летом не меньшим испытанием был жар из открытого очага.

Первые годы моей жизни, проведенные в маленькой хижине, ничем не отличались от жизни тысяч других рабов. Моя мать, конечно же, не могла уделять много времени воспитанию своих детей в течение дня. Она выкраивала несколько мгновений, чтобы позаботиться о нас ранним утром перед началом работы и ночью после завершения рабочего дня. Одно из моих самых ранних воспоминаний о том, как мама готовит поздно ночью цыпленка и будит нас, своих детей, чтобы накормить. Как и где она раздобыла цыпленка, я не знаю, но предполагаю, что она взяла его с фермы нашего хозяина. Некоторые могут назвать это воровством. Если бы подобное произошло сейчас, я бы и сам осудил такие действия. Но учитывая то, где, когда и по какой причине это произошло, никому не удастся убедить меня в том, что моя мать – воровка. Она просто была жертвой системы рабства. Я не припомню, чтобы мне приходилось хоть раз спать в постели, прежде чем наша семья была объявлена свободной в соответствии с Прокламацией об освобождении рабов*. Трое детей – Джон, мой старший брат, Аманда, моя сестра, и я – спали на убогом тюфяке на грязном полу, или, если быть более точным, мы спали на полу в куче грязного тряпья.