Воспоминания советского посла. Книга 1 - [51]

Но тогда, в то памятное лето в Кирилловке, все было совсем иначе. Пичужка не зря сказала, что у нее «голова идет кругом». Наплыв новых образов, мыслей, впечатлений, вызванный романом Шпильгагена, был так велик, что мы несколько дней не могли прийти в себя. Точно пред нашими глазами поднялась какая-то завеса и пред нашим взором открылись какие-то дальние, широкие горизонты — еще не ясные, туманные, но бесконечно заманчивые и интересные. Впервые я читал картины революции, впервые я видел механизм западноевропейской политики (хотя бы и в плохоньком прусском издании), впервые я узнавал о наличии партий, парламента, министерств, впервые я слышал о рабочем вопросе и рабочих ассоциациях. Отрицательные черты романа — его прогрессистский дух, его извращение взглядов Лассаля — мне тогда не были заметны. Зато широкое полотно европейской жизни — такой свежей, свободной, сознательной по сравнению с условиями царской России — очаровывало меня, будило в моем сознании новые мысли, новые чувства. Лео сделался моим героем. Я стал говорить его словами и афоризмами. Я избрал его имя своим литературным псевдонимом. Я часто начинал теперь свои письма к Пичужке словами: «Моя дорогая Сильвия» — и заканчивал их подписью: «Твой Лео». Я старался подражать своему идеалу в поведении, внешности, манерах. Прочитав «Войну и мир», я сообщал Пичужке, что роман произвел на меня очень сильное впечатление и что я, пожалуй, готов признать за Л. Толстым талант, несколько напоминающий (но не достигающий) Шпильгагена! Это непомерное увлечение ныне совершенно забытым немецким писателем продолжалось у меня года два, и только в последнем классе гимназия оно было вытеснено уже более зрелыми и сознательными политическими настроениями.

Как бы то ни было, но роман Шпильгагена явился одной из важнейших вех в истории моего раннего духовного развития. До того в поисках огней жизни я шел по путям науки. Теперь начался постепенный поворот на путь общественности. Этот поворот совершился не сразу и прошел через ряд этапов, но в конечном счете он привел меня на ту дорогу, которая стала столбовой дорогой моей жизни.

Гимназия

По возвращении в Омск, я стал по-новому присматриваться к окружающей обстановке. Не то, чтобы во мне произошел какой-либо внезапный, крутой сдвиг, — нет, этого не было. Основные линии моего духовного развития оставались те же, что и раньше, однако лето в Кирилловке и особенно роман Шпильгагена не прошли для меня бесследно. Я сделал несколько шагов вперед по пути, которым шел, и теперь многие вещи стали мне представляться в ином свете, чем до того. Главная перемена состояла в том, что во мне проснулось чувство критики существующего порядка. А отсюда, уже в дальнейшем, пришел протест против этого порядка и участие в революционной борьбе за его разрушение.

Впрочем, осенью 1898 г. первое проявление моих новых настроений носило несколько пестрый и хаотический характер. Я всегда много читал, но теперь я стал поглощать книги и журналы целыми грудами, Никто не руководил моим чтением, и я спешно, упорно, в состоянии какого то перманентного умственного возбуждения всасывал в себя самые разнообразные мысли, чувства, образы, сведения, факты из всех областей человеческого бытия. Происхождение вселенной, проблемы нравственности, вопросы социальной борьбы, планетная система, молекулярное строение тел, философия Сократа, искания Фауста, открытия Пастера, религия Магомета, симфония Бетховена — все это и многое другое совершало бешеный хоровод в моей голове. У меня все время было такое ощущение, точно меня привели к богатому столу, который ломится под тяжестью самых великолепных и изысканных яств, и сказали: «Ну, насыщайся!» Я страшно голоден и с жадностью набрасываюсь на кушанья. Ем все, что попадается под руку, без ножа и вилки, в диком беспорядке, побольше напихивая в рот, с одной мыслью в голове: «Лишь бы поскорее насытиться, а там все как-нибудь переварится».

Мало-помалу, однако, из этого хаоса стали вырисовываться очертания какого-то смутного, постепенно складывающегося порядка. Мое чтение все больше стало концентрироваться на таких именах, как Писарев, Добролюбов, Некрасов, Щедрин, Герцен, Гейне, Шиллер, Байрон. А мои мысли стали все больше кристаллизоваться на выводе, что самым большим грехом человека является умственная трусость, что величайшей добродетелью является умственная смелость и что лучшее средство для борьбы с умственной трусостью есть оружие критики, которое я тогда почему-то именовал «скептицизмом».

Но на что я мог в первую очередь направить острие своей критики? Очевидно, на то, что в ту пору больше всего составляло окружающий меня мир, чем я больше всего болел, что доставляло мне больше всего неприятностей и огорчений, — короче говоря, на гимназию. Одно случайное обстоятельство в сильной степени способствовало такому выбору. Я прочитал у Писарева, которым в то время очень увлекался, блестящую критику постановки высшего образования в России 60-х годов прошлого века и статье, озаглавленной «Наша университетская наука». Эта статья произвела на меня огромное впечатление. И сразу же в моей голове встал вопрос: