[28] или союз вещей, то, может быть, дух, управляющий невидимою силою движения сердец наших, изобразует нам тайно, а может быть, и прорицательно, положение жребия нашего. Бог, который обратил сердце ваше к сердцу моему, и душу вашу к душе моей, да утвердит вас в силе добродетельных чувствований ваших, которые столько для меня драгоценны, столько и обязывают меня заслуживать дружбу вашу во всю жизнь мою, которая и будет посвящена на услуги ваши и спокойствие вашего сердца. Слава Богу, матушка моя милая, я теперь и здоров, и весел; а если прямо хотите утешить меня, то напишите ко мне три слова своею ручкою. Посылаю вам новый утренний свет. Скажите мне, чем вы забавляетесь. Я телом в квадрате, а духом при вас всегда. Целую мысленно ручки ваши, есмь до последнего конца дней моих.
Вернейший и всепреданнейший слуга ваш, Михайло Коваленский».
У Михаила Ивановича Коваленского были сыновья: Михаил и Илья — и дочь Надежда. Мой прадед Илья вырастал в Рязанской вотчине Черной слободе; отец из Петербурга слал ему аккуратно нежные и нравоучительные письма. Одно из них написано под свежим впечатлением смерти императора Павла[29], но в письме к сыну Михаил Иванович тщательно скрывает факт убийства.
Илья Михайлович не был похож на своего отца. В юности он жил распущенно, увлекался поэзией и любовью крепостных девушек. Друг его, также поэт, Александр Писарев, писал Коваленскому из Смоленска 8 июня 1816 года:.
К Коваленскому.
S’amor no e’che dunque ё quel ch’io sento?
(Petrarque)[30]
Товарищ юности, беспечности моей,
Куда сокрылся ты от шумныя столицы?
Где улыбались нам Парнасские сестрицы,
К которым некогда пылал ты всей душой.
Скажи, поведай мне; какой чудесной силой
С туманом, с вихрем ты исчез из наших глаз.
Иль с нами разделен ты мрачною могилой,
Иль грозный Океан кто взволновал меж нас.
Скажи, еще ль ты жив в подлунной сей юдоле,
Равно как я
дышу[51] во стане под шатром.
Так точно. Лишь дышу в почетной я неволе
И с состраданием бросаю молнью, гром…
А ты, — среди ль цветов, в тени дерев, в долине,
На бережку ль крутом с подругою сидишь,
Иль с сладостной мечтой в алькове счастья спишь,
Ах! Все сие теперь могу лишь зреть в картине…
Бывало, милый друг, и я счастливым был.
Давно ль, как я в кругу красавиц восхищался,
Как взоры Граций всех я взорами ловил
И с прелестями всех — одною я пленялся.
Давно ль, но то был миг, то счастья быстрый взгляд,
За коим век тоски, страданий, самый ад…
О, милый друг, спеши спастись от сей напасти.
И с сердца страстного печать любовию сними,
Но если же и ты под игом лютой страсти,
Состраждем вместе мы, — дай руку — обними.
Farewell great and amiable man
[32].
Твой А. Писарев.
Смоленск. 8-го июня, 1816 г.
Сравнивая эти стихи с эпистолами Михаила Ивановича Коваленского, мы видим, как изменилась эпоха. Стих легче, заметно влияние Батюшкова, исчезают славянизмы, вместо «щастие» пишется «счастье» и т. д. В то же время высокий строй мыслей, выработанный у М. И. Коваленского под влиянием Сковороды, Платона и Сведенборга, уступает место эпикурейству и анакреонтизму. В этом отношении типично другое стихотворное послание А. Писарева к И. М. Коваленскому:
К Илье Михайловичу
Быстро, ах, друг мой, к вечности мчатся
Юности быстры часы…
Век наш минутный…
В миг убедятся Русые наши власы.
Благоухает мне ароматом
Ныне прекрасный цветок,
Ныне Зефир мне может быть братом,
Друг мой — Цитеры божок.
Грации-сестры голосом лирным
Сердце, покоясь счастием мирным,
Нежится в сладостном сне.
Завтра, — недале, — молнии страстны
Травку, цветочки пожгут.
В горести люты, в мысли ужасны
Сына земли вовлекут…
Вечно дням майским быть невозможно,
Чувствуем собственный тлен…
Но… мы поищем, чем бы нам должно
Лютость спокоить времен.
Друг мой… настроим лирные струны,
Бурю чтоб встретить игрой…
Вторить нам будут сами Перуны
И примирят нас с грозой…
Как не забыться с нежной мечтою,
С нею под громом я глух.
Как не плениться дружбой святою,
Нежный, любезный мой друг.
Так, мой любезный, мы уживемся
В старости поздней с собой…
С благом дружася, зла не коснемся,
В небо вселимся душой.
За стихами следует приписка, из которой видно, что И. М. Коваленский печатал некоторые свои стихотворения:
«“Le moment ой j’echappe аи cortege des mechants et delicieux, et si- tot que je me vois sous les arbres, au milieu de la verdure, je crois me voir dans le paradis terrestre et je goute au plaisir interieur aussi vif que si j’etais le plus heureux des mortels…”[34]
Сказал Руссо — и я на сей раз в полной мере ощущаю силу слов его… Утро, 6 часов, ясное, тихое, — сижу в загородном своем доме, в прекрасной, тенистой роще, в беседке, — пишу к тебе сие письмо, передо мною разогнута книга Руссова: “Les Reveries”[35] — кофейник на письменном моем столе, — Brooks Superfine Cigaros[36] во рту, — без забот, спокоен, — да, спокоен даже и душою, что редко со мной бывает… Из далека слышу глухой барабанный стук, — расстановочные выстрелы, — мелькает против солнца оружие, — там учатся гренадеры… вот мое положение на сей раз.
Не поленись описать ко мне о своих литературных занятиях. Первое твое послание было столь хорошо, что я погрешил бы против самого Аполлона, если бы скрыл оное от любителей и знатоков нашей поэзии. Жаль только, что г-н Каченовский
