Воспоминания русского дипломата - [251]

. Те несколько месяцев, что это правительство было у власти, оно представляло жальчайшее зрелище. Оно беспомощно уступало давлению левых, готовило выборы в крымское Учредительное собрание по сложной пропорциональной системе, совершенно не боролись с пропагандой большевизма, которая бесцеремонно развивалась у него на глазах, и цензовые думу и земства заменила самоуправлением по четыреххвостке{226}. В этих думах и собраниях говорили все больше о политике и критиковали Добровольческую армию и менее всего занимались вопросами местного хозяйства. Оно и понятно – легче было болтать, чем поправлять дороги и мостовые, когда казна была пуста. Краткий эпизод Крымского правительства ярко иллюстрировал несостоятельность кадетской политики. Украшение к.-д. партии, Винавер, который раньше тешился званием сенатора, полученного им при Керенском, теперь был упоен званием министра, хотя бы крымского. Ему доставляло детское удовольствие получать от иностранцев конверт с надписью: A Son Excellence[270]… и он не отказывал себе в удовольствии произносить речи и делать декларации не только от маленького Крыма, но и от имени России.

Итак, удовлетворенный этой ролью, Винавер забыл о совещании в Екатеринодаре. Другие лица из числа намеченных не приехали, и сожалеть об этом, конечно, не приходилось. Но мне, в сущности, нечего было делать в Екатеринодаре. Сазонов ехал в Париж; решено было, что я поеду вместе с ним ему на помощь. Я выехал неделей раньше его в Ялту, но по дороге заболел «испанкой» и возвратным тифом и так ослаб, что до половины февраля нечего было и думать о путешествии.

Глава X. Екатеринодар. Генерал Деникин и «союзники»

Во время моего пребывания в Екатеринодаре я набрался впечатлений, которые навели меня на некоторые неутешительные мысли.

Неприятно было, прежде всего, зрительное впечатление. Екатеринодар был полон офицеров. По главной улице, Красной, они слонялись праздные, целыми толпами, наполняли все кофейни и рестораны, сорили бешенные деньги, в то время как получали ничтожное жалованье, легко проигрывали тысячи рублей в карты. Все эти офицеры приезжали с фронта. Екатеринодар был Ставкой, но в то же время – ближайшим тылом для армии, куда приезжали отдохнуть и покутить. Начальство смотрело сквозь пальцы на все эти непорядки. Печально было то, что междоусобная война узаконила нравы грабежа и мародерства. На убитых большевиках находили десятки тысяч рублей. Их считали военной добычей участников сражения. Может быть, поэтому также не любили брать в плен большевиков.

Военные нравы дошли до крайней степени огрубения. Тяжести походной жизни были велики, особенно зимой, когда обувь и одежда совершенно износились, а приходилось воевать порою среди глубоких снегов и сильного мороза на Кавказских горах. Среди этих лишений войска совершали чудеса храбрости. Так они разгромили значительно превосходившую их числом и вооружением большевицкую армию в Терской области. Но подвиги, награждаемые грабежом, зачастую оканчивались для офицеров диким разгулом. Жизнь человеческая утратила свою ценность. По малейшему поводу, иногда без всякого основания и всего чаще под пьяную руку, офицеры стрелялись между собой, иногда убивали кого-нибудь, кто в такую минуту неудачно подвертывался им на глаза. За две с небольшим недели моего пребывания в Екатеринодаре я слышал о трех таких убийствах.

Партизанская война рождала особые типы войск и вождей. Некоторые полки, например Корниловский, Марковский{227} и другие, имели уже традиции неустрашимости и доблести, которые соблюдались неизменно. Люди в этих полках, когда шли цепью, никогда не ложились, а шли во весь рост. Конечно, они несли порою большие потери, но на смену одним храбрецам находились другие. Корниловским полком командовал офицер, которому не было еще 25 лет, когда его назначили{228}. Зато эти же полки были немилосердные грабители и отчаянные скандалисты.

Громко прославились партизанские вожди Шкуро, Покровский и другие. Это были молодые люди, которые 26–27 лет попали в генералы, – безумно отважные атаманы разбойников. У Шкуро была особая «волчья сотня» из отчаянных удальцов, готовых пойти за своим командиром в огонь и в воду. Зато он щедро награждал их, не забывая и себя, из награбленной добычи. Это делалось открыто, но не было вождя, более популярного, чем Шкуро. Одно его имя наводило трепет на большевиков и создавало среди них панику. Он был вездесущий, сегодня – на одном фронте, завтра – на другом, всюду, где было жарко и требовалось нагнать страх. В освобожденных городах его забрасывали цветами. Понятно, что такой способ войны, возвращавший людей в Средневековье, имел особую прелесть поэзии для смелых удальцов, как своего рода узаконенное разбойничество. Но с такими людьми и привычками нелегко придется при водворении порядка. И теперь, когда освобождаемые от большевиков города и селения подвергаются порою разграблению со стороны освободителей, едва ли это способствует задаче Добровольческой армии. (Написано в июне 1919 года.)

При мне в Екатеринодар приехала английская военная миссия с генералом Пулем во главе. До большевицкого переворота он жил в Петрограде и прекрасно изучил нашу армию и ее нужды. Перед приездом в Екатеринодар он командовал союзными войсками в Архангельске. Англичане были хорошо расположены к нам, но говорили, что на помощь живой силой нельзя рассчитывать ввиду утомления союзников от войны. Зато они обещали в полной мере материальную и техническую поддержку. В общем, следует сказать, что англичане сделали скорее больше, чем обещали. Совершенно иначе держали себя французы, которые в то время не скупились на обещания.