Воспоминания русского дипломата - [200]
Настроение Дона создавало крайне тяжелую обстановку для Добровольческой армии. В самом начале Алексееву пришлось ограничиться заботой о том, чтобы бежавшие на Дон бойцы могли найти в нем хотя бы только убежище и не умерли с голода. Сочувствие, но очень сдержанное, проявлялось лишь немногими деятелями и конкретно не выражалось в каких-либо заботах о беженцах. Вскоре представился случай доказать полезность для Дона приехавших.
В предместье Новочеркасска – Хотунке – были расположены два казачьих полка, которые выказывали все признаки разложения{157}. Каледин считал опасным наличность такого гарнизона и решил распустить оба полка, предварительно их разоружив. Однако казачья часть, которой поручено было выполнить это распоряжение, не пожелала его исполнить. Тогда в Хотунок послали офицеров и юнкеров из общежития, в сущности – безоружных. Солдаты были без труда разоружены, а их ружья и патроны перешли добровольцам. В этот день и родилась Добровольческая армия. Сколько раз впоследствии ей приходилось прибегать к тем же способам снабжения. Вся отрадная пора Добровольческой армии была пережита только вооружением за счет противника. У нее не было более верного интенданта, чем большевики.
Первый успех добровольцев обошелся без крови. Вскоре им предстояло выдержать серьезное боевое крещение. Ростов в административном отношении не входил в Донскую область, но близость этого крупного торгового и промышленного центра и географическое его положение делали при новых условиях необходимым объединение управления. Между тем в Ростове большевизм свил себе прочное гнездо.
Большевицкая пропаганда велась открыто, и рабочие вооружались. Явно было, что нельзя дольше терпеть такого порядка. Каледин вначале пробовал решить дело мирным путем, но переговоры ни к чему не привели. Необходимо было проявить силу, но на кого опереться? Казаки были или ненадежны, или сомнительны. Снова на выручку пришли добровольцы. В конце ноября маленький отряд выступил из Новочеркасска. За ним шли казаки. Первые приехавшие в Добровольческую армию, были, разумеется, отборные люди, воодушевленные мужеством и решимостью. Их было мало, но их противники, которых было много, не были сорганизованы, в них не было и подобия того воодушевления, которое помогало добровольцам дерзать и творить чудеса. Настроение этих героев в отраженном виде подействовало и на казаков. После первых успехов добровольцев они также решились выступить. Ростов был взят{158}.
Это была крупная материальная победа, но это была также еще более моральная победа. Добровольцы уверовали в себя и заставили и других поверить в себя. Каледин и Богаевский, которые готовы были в душе сочувствовать им, теперь поняли, что в сущности Дону не удержаться без добровольцев. Понимали это и более широкие казачьи круги, но не могли отрешиться от двойственного и двусмысленного отношения к Добровольческой армии, которое потом продолжало все время омрачать тяжелую обстановку, в которой боролись добровольцы, не только на Дону, но и всюду на Юге России.
Если бы было произведено тайное голосование, то, кроме большевиков, большинство, конечно, высказалось бы за то, чтобы Добровольческая армия оставалась на Дону, увеличивалась и крепла там, где зародилась, ибо с каждым днем становилось яснее, что никто, кроме нее, не будет бороться с большевиками. Но желая использовать полностью кровь добровольцев, их боялись и не любили и всячески не хотели им давать хода. Прежде всего казаки руководились мыслью: «моя хата с краю». Они чувствовали и мыслили в рамках узкого эгоизма. Их патриотизм в большинстве случаев не шел дальше одного края, иногда – хутора или станицы. Взятие Москвы большевиками произвело на них сильное впечатление и значительно охладило тот показной пыл, который обнаруживался порою в речах на Круге. Они хотели отделить свое маленькое дело от общего, надеясь таким образом лучше уберечься самим от беды. Присутствие нарождающейся Добровольческой армии в Новочеркасске было как бы бельмом на глазу, притягивало к Дону внимание большевиков, чего больше всего боялись казаки. Они пытались даже договориться с большевиками, посылали делегацию в Москву, но из этих переговоров ничего не вышло. Казаки двоились между мыслью, что без добровольцев им было бы легче договориться, и опасением, что без добровольцев им не оборониться от большевиков. Потребовался жестокий предметный урок, чтобы исцелиться от иллюзий на счет большевиков, и все-таки двойственное отношение к пришельцам-чужакам никогда не рассеялось окончательно. Надо признать, что поведение добровольческой молодежи тоже не способствовало тому, чтобы рассеять недружелюбие. В постоянной напряженной борьбе, чувствуя себя одинокими, добровольцы ожесточались против окружающих равнодушных или неприязненно настроенных к ним людей. Нравы их грубели. Акты героизма и самоотвержения сменялись днями разгула и своеволия. Многие держали себя бестактно и вызывающе. Надо понять всю тяжесть обстановки и вспомнить все, что пришлось вытерпеть и раньше нервам всех этих людей со времени февральской революции, и тогда нельзя осудить их слишком тяжко за все эти грехи, – неизмеримые перед их подвигами. Когда на улицах Новочеркасска я увидел походную часть, в которой, как простые рядовые, шли старые капитаны, с ружьями и трехцветным знаменем, мною охватило волнение, которого не забуду. Хотелось поклониться до земли этим мученикам-героям, безвестным страстотерпцам за родину.
