Воспоминания русских крестьян XVIII — первой половины XIX века - [255]

— Слезай и снимай шапку, — скомандовал он. — Видишь тот дом вдали. Это господский.

— Да ведь далеко. Мы бы во двор въехали.

— Молчи. Исстари ведется, что на господский двор мужики должны входить пешком и без шапки.

Мы вошли во двор и направились в один из флигелей, где помещалась людская. Там сидел дворецкий, распивая чай с лакеями и горничными.

— А, Федор Федорович приехал, — раздался голос.

Кондаков подал руку дворецкому и другим и, указывая на меня, сказал, что привез нового слугу.

— Здравствуй, землецок, — сказал шутливо дворецкий, оглядывая меня.

Все рассматривали мою шубу и сапоги, шептались и хихикали. Я в свою

очередь робко разглядывал их, удивлялся их синим сюртукам и платьям и — недоумевал, что они нашли во мне смешного. Дворецкий отнес переданное ему Кондаковым письмо, и скоро нас позвали в дом. В прихожей сидели два лакея, из которых один мотал бумагу, а другой вязал чулок. В зале стояли стеклянные цветные ширмы, висели большие зеркала и лампы, под которыми болтались стаканчики для стекавшего из ламп льняного масла. Из залы через коридор вошли в кабинет, где, разбитый параличом, лежал на кровати сам барин.

— Здорово, Кондаков, — сказал он. — Привез мальчика. Ты чей будешь?

— Дмитрия Евдокимова, крапивновского, — ответил я.

— А, знаю. Нравится Москва?

— Нравится, сударь, — опять ответил я и, вспомнив наставление Никиты, бухнулся в ноги. В это время вошла барыня. На ней было шелковое, с широкими рукавами и складками на плечах платье, на голове жемчужная гребенка, в ушах горели серьги, на груди блестела звезда, на шее был жемчуг. Сама она была молода и красива, и мне показалась богиней. Она присела на кровать к мужу и спросила меня:

— Ты из какой деревни?

Я так смешался, что не мог ответить.

— Забыл уже, как зовут деревню, — насмешливо продолжала она. — А тебя как зовут?

— Федором Дмитриевичем.

— Вот как.

Она что-то сказала барину по-французски, и они вдвоем засмеялись. Тут я вспомнил опять наставления Никиты и бухнулся на пол перед нею, так что ее ноги очутились над моей головой.

— Ах, дурак, дурак, — сказала она и ушла.

На этом и кончилось представление господам. Меня отвели опять в людскую, где предложили мне ужинать, но я есть не мог. Я лег спать и долго не мог заснуть. Перед моими глазами все стояла барыня. Я удивлялся, почему у нее, 25–27-летней красавицы, муж старик, лет 60, и думал, что у нас в деревне лучше, так как таких неравных браков не бывает. Всю ночь мне грезились разные сладкие сновидения. Проснувшись же, я почувствовал горькую действительность. В полутемной людской еще все спали, и только слышался храп кучеров и дворников. Я, боясь нарушить покой, не вставал и думал о том, как врут в деревне. Рассказывали, что дворовые не имеют покоя ни днем, ни ночью, а между тем, пока здесь храпят, в деревне самый плохой ткач успел уже наткать миткаля аршин 6, не меньше. Вот наконец встали, умылись и пошли каждый по своему делу. В людскую явился дворецкий и горничные и стали пить чай.

— Хочешь чаю? — спросил меня дворецкий. — Пил чай в деревне?

— Нет.

— На, выпей.

Мне дали чашку чаю и три баранки. Я старался пить так, как пьют остальные. Выпив две чашки, я поблагодарил и перекрестился большим крестом.

— Раскольницок, — насмешливо заметил дворецкий.

Я присматривался ко всему окружающему. Семья господ состояла из барина, барыни, трех сыновей и дочери. Старший сын, Александр, учился в Дворянском институте, а дочь в Екатерининском[583]. У старшего был репетитор-студент, который жил у господ, к младшим, Николаю и Сергею, ходили два учителя. Кроме того, была немка, которая давала уроки немецкого языка и в то же время была экономкой. Дворецкий сам-четверт, повар сам-четверт, Василий эконом сам-третей, кухарка в людской, кучер, форейтор, два дворника, три лакея, три горничных, меня еще прибавили, еще хотят выписать. Я недоумевал, к чему так много людей держать.

Пока меня заставили носить воду, щепать лучину, чистить ножи. Кликали меня Федькой. Мне это было очень неприятно. В деревне ко мне приходили из других деревень с просьбой прочитать и написать письма, угощали меня, ухаживали за мной, звали Федором Дмитриевичем, а здесь — деревенский чурбан, Федька. Я чувствовал, как давило мне в горле и подступали слезы к глазам. С меня сняли мерку и скоро нарядили. В казакине из толстого домашнего сукна, в манишке с галстуком и коротко остриженный, я, глядя на себя в зеркало, сам себя не узнавал.

Меня назначили прислуживать за столом. Главная же моя обязанность была неотлучно находиться при барине и поправлять не слушавшиеся ему руки и ноги и вытирать нос. Мне это было не по душе.

Прошло однообразно несколько дней, и наступило 31 декабря. В этот день вечером осветили весь дом. Кроме ламп, в зале горели сальные свечи,

а в гостиной 2 свечки белые и крепкие, как сахар. Лакеи были во фраках, белых жилетах и белых перчатках. Приехало очень много гостей. Были дядья барыни П. Л. Демидов, Л. Л. Демидов, А. Л. Демидов, генеральша Рогожина, Титова, Поливанова, Хазиковы и генерал Митусов. Я был в числе лакеев в передней и помогал снимать верхнее платье, только у меня дело плохо спорилось. Подхватывая шубу, я тащил и фрак; снимая теплые сапожки, я стаскивал башмаки. Среди лакеев особенно выдавался камердинер П. Л. Демидова, Сергей Миронов, которого Демидов купил у графа Панина за 3 тысячи рублей. Это был огромного роста, осанистый и всезнающий человек. Рассматривая шубы господ, он говорил, что одна из черно-бурой лисицы и стоит тысячу рублей, другая из соболей 2 тысячи и т. п. Я в это время думал, что деревенская изба стоит только 100 рублей, и вспоминал, как я с братом месил глину для кирпичей, чтобы уплатить оброк.