Воспоминания русских крестьян XVIII — первой половины XIX века - [24]

По приезде в Петербург в дом графской, в небытность графа в доме, от управляющего домом француза Шевалье употреблена надо мною великая строгость: приставлены караульные, с подтверждением, чтоб отнюдь никого ко мне не допускать, так точно как бы по секрету держимому в каковой важности; по прибытии же в дом графа строгость уменьшена, и далее уже и караульные отменены, только в оковах просидел девятнадцать дней без всякого спросу и резолюции, из чего доказательно, что графу не нужно было входить обо мне во испытание, а, видно, уважал представление Девальсово, коим он настоял, чтоб меня отослал в Сибирь на заводы; но промысл Божий, строяй на пользу нам, грешным, превратил все их умышления, приуготовляя сотворить со мною по неизреченной своей милости.

Все вышезначащее горчайшее искушение и претерпение чрезвычайной нужды, имев разлуку с родительницею, женою, дочерью, лишась дому, иждивения и отечества, даже едва имел нужную пищу и одежду, свободы же и выгод вовсе отчаивался; одержала же всегдашняя печаль и ежеминутная скорбь сердца. О, коль премудрая учительница скорбь тем научила меня призывать на помощь Небесного Бога Вседержителя и Пречистую Его Матерь в заступление, так что в заключении, не имея книг, молились, читая молитвы, которые могли наизусть знать, и, сидя в заключении, вспомнить и затвердить; а в Петербурге случай был входить в домовую церковь, коей священник Иван Васильевич разговорами своими подавал мне великое утешение, сказывая прежде бывшие ему подобные от Нижегородского архиерея, потом бывшего Новгородского митрополита Димитрия Сеченова[64], гонения и оковы чрез шестнадцать лет. Даруй ему, Господи, вечную память, ибо он утверждал полагать упование свое на Бога. Итак, продолжение мне скорбных дней советом его было сносно, нрав мой полировался к смирению, о тщеславии не приходило на мысль; словом, нужда научила любомудрию, так что после паки власть мне попущена была над многочисленною вотчиною, но употреблял оную благорассуднее и умеренно и тем заслужил себе доброе имя и от подчиненных своих похвалу, которую даже доныне, по отсутствии оных в 1774 году, чрез пятнадцать лет, превознося, свидетельствуя заочно, тако: не было-де такого командира и впредь не буде; но сие мое велехваление отнюдь не составляет мне превозношения, ибо не сам я доволен был управлять сим народом, ниже разум мой и проворство достигнуто таковой чести, понеже я родом был незнатен, возрастом скуден, смыслом невежда и ничем не отличен был от прочих простолюдинов; но единственно смотрением Божиим пал жребий, и чрез попущенное искушение напастьми умудрен и научен был к тому способным; в таком случае слава и похвала Единому Премудрому Богу, творящему дивные чудеса. Но к продолжению возвращаюсь.

По прошествии содержания моего в оковах девятнадцати дней, оные с меня сняты, и я двоекратно к графу призван был в странном виде: голова острижена, одежда худа, единой только овчинной тулуп, и тот залощеной, будучи в заключении, от грязи. Граф, взирая на меня, что помышлял, о том знать было не можно, а только спрашивал о земледельстве, каким образом разумножить посев льна, удобрить землю и прочая; а обо мне будто ему и дела не было, только, по-видимому, укоряла его совесть, что я, первоначальный в вотчине управитель, не сделав чрез четыре года управления пороку, доведен в такой поругательный вид и состояние, якобы сущий осужденный. Особливо постыдно ему было, когда я призван был к нему, на то время приехал граф Александр Сергеевич Строганов[65] и, увидев меня в таком виде, спросил у него: что это у вас за чудо? На что он, усмехнувшись, ответствовал, что Девальс ему то наделал.

Итак, мало-помалу избавился я невольного содержания и вскоре потом, июня 12-го числа, управил Господь не по хотению графскому, а особливым случаем. Жил у него в доме для пропитания подполковник Авраам Иванович Ушаков. Тот, по своему проворству и хитрости, входил к графу в доверенность и обнадежил ехать в вотчину и рассмотреть все обстоятельства, учредить порядки, в пользу графскую следующие; причем уже на Девальса полагаемы были хулы; к тому ж подпал он к следствию по опасным фальшивопровезенным заповедным товарам, к коему его требовали, почему он вскоре, после моего из Пскова отправления, получал о том предосторогу, сам искал себе убежища, и вся партия его рассыпалась. Граф, таким образом, лишившись Девальса, охотно согласился Ушакова в вотчину отправить, который, для узнания тамошних обстоятельств, настоял, чтоб меня с ним отпустить; но граф того сделать не хотел. Однако ж, Ушаков превозмог своим требованием и взял меня с собою. Приехали в Велье 22 июня, прожили до 2 августа. В то время чрез довольные обо мне любопытства Ушаков нашел, что я пострадал безвинно и удостаивал паки к правлению вотчиною, но поелику дело мое во Псковской провинциальной канцелярии не решено было и настояла опасность отдачи меня в солдаты, то, во избежание сего, оный Ушаков, возвращаясь в Петербург, взял меня с собою.

В тот мой приезд в Велье впервые свиделся с родительницею, женою и дочерью, которые во все время гонения Девальсова странствовали в бегах, покинув дом и все свое иждивение. В доме моем жили определяемые Девальсом на место мое управители: поручик Арсеньев, прапорщик Баравинов и прочие. Пожитки мои неоднократно описывали и печатали, но больше для растащения, ибо мы собрались в дом свой, имеющий только стены и негодный дрязг, но в последовании времени наиболее обогатил нас Господь Своим милосердием.