Воспоминания - [126]

Позже я узнала, каким образом адресованная мне телеграмма брата была вручена королеве. Почта между западными странами и Румынией работала нерегулярно. Моя переписка с Дмитрием шла через британское представительство: Министерство иностранных дел слало телеграммы посланнику, представительство пересылало мне, обычно прямо во дворец и на мое имя. Но в тот раз посланник, ознакомившись с содержанием телеграммы, благоразумно отослал ее на имя королевы, сопроводив запиской, которую она, в спешке распечатав конверт, просто не заметила.

Неделю–другую спустя стала доходить иностранная пресса, прежде всего французские газеты, со статьями о петроградской трагедии, некоторые изобиловали подробностями. Эти «подробности» были на совести журналистов, позже оказалось, что они сплошная выдумка, но тогда им верилось. Меня от них оберегали, и я бы милосердно осталась в неведении, если бы не принц Кароль. Как то мы все сидели за завтраком, он спустился позже, с пачкой газетных вырезок, и положил их рядом с моим прибором. Выхватив глазами заголовки, я с ужасом представила, что там могли написать.

Прошло немного времени и стало известно о другой, не менее страшной трагедии. В июне предыдущего, 1918 года, день в день с крестинами нашего мальчика, великая княгиня Елизавета Федоровна (тетя Элла), мой сводный брат Володя Палей и разделявшие с ними ссылку великий князь Сергей Михайлович, князья Иоанн, Константин и Игорь Константиновичи и двое слуг — все погибли страшной смертью в Алапаевске. Еще живыми их сбросили в запущенную шахту. Изверги стреляли им вслед, валили в шахту камни. Кто то сразу погиб, другие еще несколько дней были живы и умерли от ран и голода. Отец не узнал об ужасной смерти 21–летнего сына, и если можно говорить о милосердии среди всех этих ужасов, то оно было ему явлено.

Как я уже писала, тетя Элла так и не оправилась после гибели мужа в 1905 году. Она основала Марфо–Мариин–скую обитель и стала ее настоятельницей. Звучит парадоксом, но, уйдя в монахини, она со многим соприкоснулась, чего не знала в прежней жизни и в чем нуждалась для своего развития. Под влиянием нового окружения и новых обязанностей сухая дама с жесткими принципами превратилась в чуткое, отзывчивое существо. В Москве ее знали и любили за самоотверженную и полную благих дел жизнь. В начальный период революции, сознавая ее популярность у простого народа, ее не трогали, не трогали поначалу и при большевиках; она жила своей жизнью и была неотлучна из обители. Все шло своим чередом — трудились тетя Элла и ее инокини, шли службы. Мирная атмосфера обители, невозмутимое спокойствие и умиротворенность самой тети рождали отклик в людях, о ней шла молва, росло число желавших увидеть ее, поведать свои горести, услышать совет. Двери обители были открыты для всех. Она знала, что многим рискует. Долго это не могло продолжаться.

И однажды в Марфо–Мариинскую обитель вошел большевистский отряд. По приказу Московского Совета они пришли забрать настоятельницу, а куда ее пошлют, сказали они, не ее дело. Они предъявили ордер на арест, скрепленный советскими печатями. Тетю предупредили об их прибытии, но она и так без тени страха вышла к вооруженной своре. К этому времени собрались все обитатели объятого ужасом монастыря, одна тетя Элла сохраняла выдержку. Она сказала пришедшим, что перед уходом хочет помолиться в монастырской церкви, сказала не терпящим возражений тоном, и ей уступили.

Тетя шла впереди вереницы плачущих сестер, позади большевики. Перед папертью она обернулась к ним и попросила тоже войти. Пряча глаза, шаркая сапогами, они вошли и сдернули фуражки. Отмолившись, тетя отдала последние распоряжения сестре, которую оставляла вместо себя, и простилась со всеми. Ее увезли, двум сестрам разрешили ехать с нею. Автомобиль с тремя женщинами со всех сторон облепили вооруженные солдаты.

Их сослали в Сибирь, в Алапаевск, к уже находящимся там родственникам, с которыми их потом и казнили. Из сестер, сопровождавших тетю, одну казнили, другую отослали в Москву. Последние дни перед расправой были ужасны, и мой брат Володя и тетя Элла, каждый на свой лад, ободряли остальных. Тетя не одобряла второй брак моего отца и никогда не интересовалась детьми от этого союза; и вдруг волею судьбы она оказалась в заключении с одним из этих детей. Володя был исключительный человек, и, прежде чем умереть одной смертью, они с тетей подружились, о чем он успел восторженно отрапортовать домой. Все это, естественно, мы узнали много позже.

Абсолютно ничего я не знала о моей мачехе, княгине Палей и обеих сводных сестрах. Я наводила справки, но никто ничего о них не слышал.

В моем подавленном состоянии я уже не могла воспринять новую беду в отдельности, обе словно слились в одну. Я думала, что скорбная чаша испита до дна. Казалось бы, установился мир, но для нас это был звук пустой; торжествующая нормальная жизнь только внешне задевала нас, душою мы по–прежнему увязали в ужасах. Наши идеалы были повержены. Все, что мы оставили в России, пошло прахом, рассеялось, словно ничего и не было. Но мы то еще принадлежали этому старому миру, что безвозвратно ушел, и наши узы еще не порвались.