Воспоминания Понтия Пилата - [7]

— Я не могу в это поверить, Кай! Я не могу в это поверить! Знаешь, что вырвалось у Публия Квинтилия Вара во время разговора? Что он знал, что Арминий нас предаст! Его предупредили, ты слышишь! И он ничего не предпринял!

Марк изверг руладу ругательств, ставивших под сомнение мужские достоинства Вара, верность Клавдии Пульхры и законность их потомства. Я сел. Я не мог в это поверить.

— Кто же его предупредил, Марк?

— Сегест, тесть Арминия! Они ненавидят друг друга! Гудрун, дочь Сегеста, сбежала с Арминием, хотя была обещана другому военачальнику. Ее отец был вынужден вернуть жениху полученные вперед деньги. Представляешь, как он любит Германа! Когда Арминий начал будоражить племена по своем возвращении из Рима, где он командовал корпусом германских вспомогательных войск, Сегест разыскал Квинтилия и рассказал ему о том, что замышляет его зять.

— Что же ответил Вар?

— Что Арминий — римский гражданин, что он вскормлен молоком Волчицы, что он один из наших наиболее блистательных трибунов, в общем, глупости в этом роде. И когда Сегест вернулся к этой теме еще раз, Вар его оборвал, сказав, что, если тот не в состоянии блюсти добродетель своей дочери, Рим здесь помочь не может и что не пристало пропретору разбирать семейные дрязги. Он добавил, что Арминий может одарить Гудрун красивыми детьми и что он желает им всяческого процветания. Это было вечером, во время большого пира, ты помнишь… Почти такого же роскошного, как ужин у Мецената! А на другой день, пока мы отсыпались, Арминий и его вспомогательные войска перешли Рейн.

Да, я припоминал! Арминий возлежал справа от Публия Квинтилия, на почетном месте. На своем прекрасном латинском языке с едва заметным германским акцентом он отпускал шутки, не совсем удачные, веселившие лишь его самого. Друг и союзник римского народа… Мы чествовали его, мы спрашивали о его впечатлениях о Городе. Хорошо же он посмеялся над нами!

Мне очень нравится Марк Сабин Греции, трибун девятнадцатого легиона. Этот веселый увалень вспоминает об ужинах у Мецената, будто сам на них бывал. Но он не просто кутила, хотя и создает такое впечатление. Марк — смелый, упорный, умный, он так и сыплет цитатами из Гомера и Вергилия, при этом как бы подтрунивая над ними. И до этого вечера я ни разу не видел, чтобы что-нибудь вывело его из себя.

— Не переживай, Кай! — вздыхает он, опускаясь на свое ложе. — Да, я сердит, но главным образом потому, что в Аргенторане у меня осталась флейтисточка-сирийка, и из-за этого слабоумного Квинтилия я не скоро ее увижу…

Действительно, не скоро… Сегодня утром, как мы и предполагали, Вар решил продолжить погоню, — разделив наши силы надвое, на случай, если Арминий нападет с севера, а не с востока. Услышав об этом решении, стоявший рядом Флавий не смог скрыть свое неодобрение.

Семнадцатый отправился на восток. Мы продолжали продвигаться к Везеру. Местами мы вязли в топях, и инженерные войска выходили вперед, поспешно сооружая примитивные мосты. Все, что только видел глаз, было серым. О Геракл! Куда ведет нас Вар?

В девятом часу Вар выслал вперед отряд разведчиков. В ожидании их возвращения Марк разъезжал вдоль колонны, следя за тем, чтобы легионеры ускорили шаг, сомкнули ряды, не отставали. Проезжая мимо меня, он натянул вожжи и вздохнул:

— Стрелки давно должны были вернуться.

Флавий пожал плечами:

— Знаешь, трибун, они могли и заблудиться. Здесь не на что ориентироваться.

Мне показалось, что он сказал это, чтобы успокоить свою тревогу.

Даже дыма не было на горизонте — возможно, в этом унылом месте и деревень-то не было. Никаких признаков жизни, если не считать воронов, которые всю дорогу следовали за нами.

— Слушай, трибун, похоже, эти птицы — посланцы Вотана, как орел у Юпитера.

Прежде я не думал об этом, и теперь они кажутся мне еще более зловещими, эти черные сообщники вражеских богов.

День подошел к концу, а наши разведчики все еще не вернулись. Даже Вар, с начала похода излучавший уверенность и душевное спокойствие, был озадачен.

В еловом лесу, по которому мы шли, солнце никогда не рассеивает сумрак. Но вот равнина закончилась, и мы начали подъем на гряду холмов. Сильно нагруженные люди задыхались. Они ворчали, их ноги путались в колючем стелющемся кустарнике, покрывшем землю.

Внезапно наше продвижение прекратилось, в рядах началась толкотня. С моего места, из середины колонны, я не видел, что происходит, но слышал крики и восклицания. Галопом подъехал Марк, он был мертвенно-бледен.

— Пилат, идем!

У меня не было никакого желания знать, что стряслось, но я последовал за ним. Мы выехали на огромную поляну, где было почти светло по сравнению с теменью остального леса. В центре поляны рос дуб, широкий и унылый, простирая к небу ветви, осеннее солнце мягко позолотило его листву. Это было священное дерево, судя по предметам, прибитым к его стволу и висевшим на ветвях. Среди приношений чужим богам мы увидели тела наших разведчиков, распятые, истерзанные, обескровленные, оставленные здесь как зловещее предостережение…

Мне показалось, что меня сейчас стошнит, и я поспешно отвернулся. Марк как загипнотизированный пристально смотрел на это чудовищное зрелище, в то время как его судорожно сжатые руки все натягивали удила, так что лошадь с мучительно оскаленной пастью рвалась под ним. Все офицеры собрались перед этим варварским жертвенником, и красные гребни наших шлемов контрастировали с бледностью наших лиц.