Воспоминания Понтия Пилата - [48]

О наказании я забыл быстро, зато долго помнил радость отца за мой мужественный поступок. Не думаю, что с тех пор я совершил что-нибудь такое, что могло бы поколебать отцовскую гордость Кая Старшего.

Нет, никогда в течение своей жизни я не избегал ответственности, не отказывался смотреть в лицо своим ошибкам и заблуждениям.

Конечно, я мог бы найти оправдания своему решению отправить Галилеянина на мучения, на которые его обрек его же народ. Я мог бы поклясться, что не желал его смерти. Это была правда: я не желал смерти Иисуса бар Иосифа и предпринял все возможное, чтобы не допустить ее.

Я мог бы даже сказать, что был не в состоянии предотвратить эту смерть, и это было бы справедливо, потому что римский прокуратор не выше законов Рима. Именно поэтому законы Рима вынудили меня принять самое худшее решение, какое только мне приходилось принимать за мою жизнь. Я мог бы укрыться за исконной приверженностью римского народа закону, сослаться на тексты и договоры, которые был обязан уважать. Но зачем обманывать себя? Ради чего, раз Прокулу не проведешь?

Недавно я встретился с ней взглядом и в нем увидел неумолимый вопрос:

— Кай, что ты наделал?

Другой бы ответил, что выполнил свой долг. Вот в чем я пытался убедить себя накануне иудейской Пасхи, когда, наконец оставшись один, старался забыть израненное лицо Галилеянина, звук его голоса, ужасный страх, с которым он боролся.

Я исполнил свой долг римского правителя и отца семейства. Я был верен Риму и Тиберию Кесарю, сделал все, что было необходимо, чтобы защитить свою жену и детей. Но, в глубокой тоске, я чувствовал, что вопреки внешней видимости, я виновен. В чем? Перед кем? В то время, мне кажется, я знал ответ; сегодня — уже не знаю. После минутного озарения ослепительный и страшный свет, который я различил, погас.

Скажу просто: я позволил осудить невинного из малодушия. И если бы мужество не покинуло меня, я бы мог предотвратить это преступление. Но мужество предполагает, что я должен был предпочесть жизнь этого незнакомца не только своей собственной — что ничтожно — но жизни Прокуды и ребенка, которого она ждала, жизням Понтии и Авла.

Все же, полагаю, что слово, одно слово этого человека, — если бы он захотел проявить ко мне такую милость, — придало бы мне недостающую силу, и я рискнул бы ради его спасения погубить себя, свою супругу, своих сыновей и дочь.

Но он не произнес этого слова.

Почему?

С тех пор его молчание и молчание Прокулы для меня невыносимы, более мучительны, чем мой ужас перед криками и воплями черни. Молчание обоих не перестает терзать меня теперь.

Подумать только, я надеялся, что встреча с Галилеянином принесет мне душевное спокойствие! Он отнял его у меня; время, которое излечивает столько ран, с каждым днем все больше растравляет мои.

Я вспоминаю крики, вопли, которые я не мог унять, и его молчание… Это главное, о чем помнится, когда я думаю о том апрельском утре.

Я спал мало и плохо. Накануне я произнес приговор, отправивший на крест бар Аббу и двух его сообщников. Впервые в жизни я должен был вынести смертный приговор, и власть решать вопрос о жизни и смерти вызывала у меня ужас. Я лег взволнованный, смущенный, и уверенность в том, что не Гай Понтий лично карал преступление, а через него вершилось правосудие Рима и Кесаря, не успокоила меня. Я исполнял свой долг, но он мне претил. Мысль о гвоздях, вонзающихся в тело зилота, не приносила мне прежнего удовлетворения: пытка, на которую я его обрек, не избавит меня от мучений, которые он мне причинил, и не утешит меня в смерти Нигера. Я ничего не изгладил, ничего не поправил, только прибавил еще одно страдание ко всем прочим страданиям.

Я ворочался с боку на бок, не в состоянии обрести покой. Ко всему прочему мне не давало уснуть мое плечо. Когда же я погрузился в лихорадочный сон, он был полон странных видений. Я видел проходящие тени Луция Аррия и своего сына: они, улыбаясь, держались за руку, стоя у подножия лестницы, которая, казалось, поднималась до неба и верх которой терялся в облаках. Огромная толпа теснилась вокруг, нетерпеливая и веселая, словно ожидая возможности броситься на штурм этих ступенек. И вдруг я увидел препятствие, высящееся между толпой и лестницей, — тень креста, залитого кровью. Кровью, которая, не переставая течь, из простой струйки становилась ручьем, затем потоком, рекой, вбиравшей в свои воды тех мужчин, женщин и детей, что ожидали чего-то, устремив глаза к незримым вершинам.

Я внезапно проснулся, мокрый от пота, вне себя от тревоги. Возле меня металась в кошмаре Прокула. Я услышал, как она стонет:

— Нет! Нет! Кай, ради бога! Нет, я умоляю тебя! Не делай этого! Не делай этого!

Какое преступление я совершил в ее сне? Мне не удалось до нее добудиться, но, казалось, она успокоилась, и я оставил ее спать. Прокула была на третьем месяце беременности, и ей было почти тридцать два… Я любил ее и боялся потерять.

Больше я не смог заснуть. За окном уже бледнело небо, где-то яростно голосил упрямый петух.

Крики, вопли. Лица, искаженные гневом и ненавистью.

Я встал и вышел на шум; удивляясь, что собралась такая толпа, я был поражен тем, что обнаружил в ее рядах столько высших сановников, книжников, учителей Закона, обычно избегавших встречи со мной, нечистым язычником.