Воспоминания Понтия Пилата - [46]

Вдруг стрелы и булыжники, выпускаемые из иудейских пращей, перестали сыпаться. Я позволил себе понадеяться, что зилоты наткнулись на наши подкрепления. Но нет, Лукана все еще не было, а нам следовало готовиться к атаке. Бандиты шумно спускались по крутому склону.

Как мог я довериться Титу Цецилию, ничего не знавшему об этой стране и этом народе? Я погибну глупо, нелепо, напрасно пожертвовав собой и своими солдатами. Первый раз в жизни я понял, что должен был испытывать Публий Квинтилий, которого я так презирал, после того как, выходя на болота Тевтобурга, мы столкнулись с необъятной армией Германа. И еще я понял, почему, когда дело было проиграно, он предпочел броситься на свой меч.

Я попробовал большим пальцем клинок. Нет, я не доставлю бар Аббе удовольствия взять живым римского прокуратора Иудеи.

И тут я почувствовал взгляд Флавия, полный тяжкого упрека. Он ясно говорил: «Нет, господин! Это слишком просто!» И самоубийство Вара снова обернулось в моих глазах тем, чем было всегда: отступничеством. Предав себя смерти, он оставил своих воинов без командира. Он слишком легко избавился от последствий своих ошибок. Ни Грецину, ни мне не пришла в голову мысль поступить так же, и все же насколько смерть была бы более милосердна к Марку Сабину, если бы он ее захотел…

Флавий был прав: я не имел права отступать.

Ночь постепенно бледнела, предвещая приближение рассвета. В сером полумраке мы уже не различали вершин. И когда брызнул первый луч солнца, он заблестел наверху, на римском шлеме, и мы поняли, что там шел бой. Это ободрило моих солдат, и зилоты, спустившиеся в лощину, поплатились за то, что возомнили, будто способны безнаказанно перерезать нас.

Я оставил своих людей заканчивать расчистку участка.

С проворством, на которое, в моем возрасте, я уже не считал себя способным, взобрался по крутой тропе. Я боялся лишь одного: что Лукан уже покончил с бар Аббой.

Увидев меня, Тит Цецилий, немного запыхавшийся, непринужденно принес туманные извинения за опоздание. Я потерял пятнадцать человек, и их потеря делала меня больным. Чувствуя, как меня охватывает гнев, я с трудом подавил его. Лукан не понял бы, что прокуратор может волноваться о гибели в бою нескольких легионеров, которым Рим платил именно за то, что они отдавали за него свою жизнь.

Ожесточенный бой, который он только что вел, не взволновал его. Я отметил, с нарастающим недовольством, что мой трибун нашел — но когда? — время побриться. Я провел усталой рукой по своим щекам, поросшим густой щетиной. Мне не обязательно было глядеть в зеркало, чтобы удостовериться, что она седая. Прокула умилялась моим сединам, но в то утро седеющие волосы выдавали мои сорок и один год, и это в присутствии Лукана вызывало у меня раздражение! Только бы он не вообразил, что я испугался, поджидая его! И только бы не заметил, что после ночи, проведенной под открытым небом, и восхождения на скалы у меня нет ни одного сустава, который не причинял бы мне боль…

В течение предыдущих месяцев я часто представлял момент, когда столкнусь с Исусом бар Аббой. Задержись Лукан дольше, моя встреча с зилотом, конечно, была бы не такой, как я ожидал. По прошествии года я даже начал его идеализировать. Человек же, которого ко мне привели, был не героем, но разбойником, презренным убийцей, неспособным даже на браваду. Я сразу узнал его; голос, который остановил меня возле силоамской башни, голос человека, которого я счел свободным от раболепия и низости, дрожал, когда зилот отвечал на мои вопросы. Конечно, он не мог питать иллюзий относительно своей участи. Для него это был крест. Я не знал более мучительной казни, к тому же мне стало известно, что распятие представлялось иудеям верхом ужаса и позора: «Проклят Ягве тот, кто висит на дереве!» Для бар Аббы лучше было не выходить из стычки живым.

Я испытывал горькое удовлетворение. Не то, которого ожидал, — маны Луция Аррия заслуживают большего, чем жалкая жертва, которую я собирался им принести, — удовлетворение от уверенности, что расправлюсь с преступником, пролившим римскую кровь; восстановлю поруганный порядок; наконец, покажу иудеям бар Аббу, на которого они возлагали столько надежд, в агонии, пригвожденным к кресту, умирающим от страшной пытки, предназначенной для мятежников и рабов, убивших своего хозяина: «Проклят Ягве тот, кто висит на дереве!» Проклятие бога Израиля падет на героя Израиля. Какая победа для Рима!

В Кесарию я не вернулся. До Пасхи оставалась неделя, и я должен был в это время быть в Иерусалиме. Я принял решение казнить бар Аббу в следующую пятницу, накануне великого Шаббата. Какое предостережение может быть лучше для прохожих странников, чем три креста, воздвигнутые на холме при въезде в город?

Я считал справедливым, чтобы два сподручных бар Аббы разделили его участь. Впрочем, они приняли ее с большим мужеством и достоинством, чем он сам.

Первый, именуемый Гад бар Самуил, был двоюродным братом бар Аббе; они немного походили друг на друга. За одним исключением: Гад держался прямо, в то время как бар Абба сутулился; его зрачки горели ненавистью; он хрипел, как разъяренный тигр; для того чтобы привязать к спине мула, его пришлось избить.