Воспоминания Понтия Пилата - [3]

Друз дал ему отпуск, чтобы он мог присутствовать при моем рождении. Но когда он прискакал, загнав в дороге трех лошадей, Туллия была мертва, а я, сирота, кричал в галльской колыбели.

Кай Старший, мой отец, не успел снять дорожный плащ, мокрый от дождя, когда Авла, смеясь и плача, бросилась к нему навстречу.

— Господин, господин, у тебя сын! — кричала она. И, следуя обычаю предков, положила меня на землю к его ногам.

Четыре раза в моей жизни служанки клали у моих ног детей, рожденных на свет Прокулой. И всякий раз в этот момент я испытывал одинаково сильное волнение.

Мой отец был молод, когда впервые взял меня на руки, намного моложе меня в то время, когда родилась моя Понтия. Он посмотрел на Авлу немного растерянно, словно позабыл, что следует делать.

— Господин, у тебя сын, — повторяла она, — здоровый и крепкий сын! Он похож на тебя!

Чтобы лучше показать меня, чтобы его убедить, что я нормальный и сильный, Авла сняла с меня пеленки. Красный от натуги, я орал, лежа на холодном мраморном полу. Мой отец был высок и дороден; его могучим рукам было ведомо, как обуздывать жеребцов, как обращаться с мечом и копьем, но они никогда еще не держали только что родившегося младенца. Отец не знал, как меня взять, опасаясь причинить мне боль. Авла же, не понимая, что он просто растерян, и видя его молчание и нерешительность, испугалась, что он отвергнет меня, как то позволяет закон.

Вокруг нас собрались слуги, внимательные и молчаливые. Тогда мой отец медленно опустился на колени. Он неловко взял меня с земли, встал, поднял меня над головой, словно размахивая знаменем победы, и сказал:

— Кай, сын мой…

— Кай, сын мой!

Была моя очередь бросать кости, но, услышав этот голос, который я не надеялся уже больше услышать, я обо всем забыл: и об игре, и даже о моем друге Адельфе, сыне нашего управляющего-грека Деметрия. Фишки из слоновой кости падают из моих рук и рассыпаются. Я оборачиваюсь. Я стою. Я бегу к человеку, который застыл под портиком. Я не помню о ступенях, которые ведут к нему. И я непременно упал бы, если бы не эти две руки, подхватившие меня на лету и сжавшие в каком-то отчаянном порыве. В глазах отца стоят слезы. Я не знал, что он умеет плакать, и меня охватывает страх:

— Отец! Что с тобой?

Но он не отвечает, истово целуя меня, и я чувствую запах человеческого и конского пота.

Мне было семь лет. За шесть месяцев перед тем Рим облетела весть, что Кай Понтий Пилат, мой отец, погиб при крушении корабля, возвращавшегося с Родоса.

Была синяя ночь, тихо светился лунный щит. Ночь была насыщена ароматами и пением цикад. После бани отец пришел отдохнуть на террасу. Он попросил раба принести ему кубок фалернского, красного крепкого вина из наших виноградников.

Обычно в этот час я спокойно сплю, но отец не отослал меня, он пожелал, чтобы я остался с ним, и вел со мной разговор, как с равным:

— Видишь, Кай, звезду, которая поднимается над горизонтом? Это — Орион Охотник. Когда Орион появляется на небе, то знаменует приход осени. Раньше, в Германии, ее появление вызывало у нас уныние, ибо предвещало тусклые дни в тех северных краях, ледяной ветер и снег над равниной из низких свинцовых туч, когда замерзшие воды рек и озер сливаются с холодом неба.

— Отец, зачем ты был у варваров, в Германии?

— Я исполнял свой долг. Служил Риму.

Он склонился ко мне, притянул к себе. Я чувствовал тепло его тяжелой руки на моем плече:

— Посмотри, Кай! Посмотри на Город. Боги обещали римлянам господство над миром. Их обещание почти исполнилось. Ведь наш народ не боится бороться, страдать и погибать ради исполнения божественной воли. Вот почему боги будут благословлять Рим, пока будет жив хоть один римлянин, жаждущий служить ему и любить его больше собственной жизни.

На семи холмах, необъятные, сияли в лунном свете храмы и дворцы.

— Город, Кай… Во всем мире, во всех известных государствах, люди знают, что он один — Рим; что он могуществен и нерушим. Мы его могущество и нерушимость. Нет более славного дела, как служить ему, и нет более завидной смерти, как умереть за него.

Всю мою жизнь я следовал заветам отца. Я служил Риму, светочу мира и хранителю истины.

Но что есть истина? Я спросил об этом Галилеянина — он не ответил мне.

Отец никогда не задавался этим вопросом. Для него вещи были таковы, поскольку они должны были быть таковыми. Его истиной был Рим.

Мы не патриции. Если даже принять версию моего происхождения от Энея и его спутников, три века верной службы не мешают мне оставаться человеком новым. Чем-то вроде выскочки, род которого отнюдь не блистал в летописях Города. Прокула гораздо более знатного происхождения, чем я, хоть она никогда и не попрекает меня этим.

Итак, я не патриций. Просто всадник. Нас называют основой государства — благодаря нашему положению, конечно. Но главным образом — благодаря нашей преданности, нашему участию в военных и административных делах, а также благодаря тому, что и деньги, и торговля находятся в руках наиболее богатых из нас.

По правде говоря, это не относится к моей семье. Мой род не может претендовать на большую известность, и ни один из моих родственников никогда не состоял в верховных магистратурах.