Воспоминания петербургского старожила. Том 1 - [32]

, со стоическим терпением переносивший все его выходки и нетерпеливые вспышки, более или менее резкие и оскорбительные. Здесь же, в этом рабочем кабинете, каждый вечер, принимая даже гостей по четвергам, Греч скрывался от собеседников на полчаса, чтобы внимательно просмотреть последнюю корректуру завтрашней «Пчелки», как он всегда называл свою любезную «Северную пчелу». Однако частенько, особенно с 1834 г. и позже, Николай Иванович ленился исполнять эту обязанность и поручал ее кому-нибудь из молодых своих сотрудников, бывших тут налицо. Это было в тех случаях, когда Греч увлекался каким-нибудь рассказом, докончить который ему непременно хотелось. Частенько он давал этого рода поручение Владимиру Михайловичу Строеву, Амплию Николаевичу Очкину или Петру Ильичу Ю[ркеви]чу (писавшему под псевдонимом Медведовского). Но чаще всего возлагал Греч эту скучную обязанность на меня, и я, по молодости лет, принимал ее как знак особенного внимания, тогда как это было просто издательскою эксплуатацией. В эти вечера, в антрактах чтения корректуры или сводки, я находил время внимательно рассмотреть литографированные, пастельные, акварельные, карандашные и другие портреты, покрывавшие стены этого рабочего приюта. Из числа этих портретов, отчасти фамильных, отчасти различных знаменитостей русских и иностранных, более других замечен был мною портрет горбатого, седого, словно лунь, старичка-карлика, под которым были две подписи: одна – «Oh, le nain!»[259] (Olénine), и другая: «Сей огромный сфинкс»[260]. Глумление Греча над таким прекрасным и истинно почтенным человеком, каков был Алексей Николаевич Оленин, директор Публичной библиотеки, друг и покровитель Крылова, тем более было неприлично и неуместно, что Греч, как не безызвестно, имел много причин совершенно иначе выражать свои чувства к Оленину, оказавшему ему немало одолжений и добра. Впрочем, нужно сказать, что подобные поступки у Греча брали свое начало не из злого сердца его, а из ветреного и непостоянного характера, имевшего свойство ради острого словца не пожалеть и отца.

Зал-библиотека был, как я уже сказал, так велик, что в нем иногда устраивалась сцена с декорациями самодельной работы Гречевых сыновей, при содействии таких талантливых рисовальщиков, каковы были все братья Клодты фон Юргенсбурги. На этой сцене разыгрывались французские водевили и ставились в огромных позолоченных рамах живые картины, преимущественно из частной жизни или из французской и английской истории. Обо всем этом хлопотал деятельный Моннерон, который и сам вместе с молодежью участвовал как в водевилях, так и в живых картинах.

Помню, что в эту же актерскую компанию вмешался однажды и Адольф Александрович Плюшар, в то время довольно крупный деятель в отечественной литературе и издатель Энциклопедического лексикона[261], красивый мужчина, впрочем, чересчур театрального и эффектного вида, занимавшийся до приторности своею внешностью и не пропускавший ни одного зеркала, чтоб не взглянуть в него на свою напыщенно-величавую фигуру, смахивавшую, правду сказать, на восковую парикмахерскую вывеску. Роль, которую он в этот вечер занял в живых картинах, была ни более ни менее как роль Вильгельма Телля в тот момент, когда этот легендарный герой прицеливается в яблоко, лежащее на голове его сына. Плюшар был также в числе близких или, как говорится, «своих» людей в доме Н. И. Греча. Но, будучи порядочно богат в то время, пока не разорил его Сенковский[262], разоривший перед тем и благодушного Александра Филипповича Смирдина[263], Плюшар не прихлебальничал у Греча, подобно другим приближенным последнего, а, напротив того, сам частенько амфитрионичал[264] Николаю Ивановичу, который страстно любил обильные, но не церемонные угощения, оканчивавшиеся общим опьянением и спичами, причем пальма первенства принадлежала, конечно, всегда ему, как самому ловкому говоруну своей эпохи, когда застольное ораторство было у нас еще в младенчестве.

Из числа частых посетителей Греча по четвергам можно было еще заметить величественно-олимпийскую фигуру свежего и геркулесовски сложенного джентльмена с седыми, совершенно снежными локонами. То был некто Добель, родом англичанин, долго живший в Архангельской губернии и изъездивший даже самые северные части ее, между прочим на собаках; в тридцатых годах он издал на русском языке довольно любопытное, но страшно разгонисто напечатанное описание этого путешествия, снабженное множеством прекрасных иллюминованных рисунков[265]. Величественный, седовласый путешественник, порядочно владея русским языком, бывало, рассказывал преоригинальные подробности из своих воспоминаний о различных своих путешествиях. Когда, бывало, он заговорит скромно, тихо, мягко, плавно, около него всегда сформируется кружок, и, надобно сказать правду, все слушали его с истинным удовольствием и любовью. Иногда из гостиной приходила в залу-библиотеку молодая г-жа Добель, красавица собою, рослая, ширококостная, белая, розовая, по-видимому, пламенная, но скромная, хотя, впрочем, из темно-карих глаз ее сверкали яркие зарницы. Г-жа Добель была дочь какого-то архангельского деревенского дьячка, осиротевшая и взятая на воспитание Добелем, который ездил с нею, имея ее при себе в виде юнги, по морям Белому, Северному, Немецкому