Воспоминания об Илье Ильфе и Евгении Петрове - [71]

Я не был тогда женат и честно сознался в этом.

— Товарищи! — сказал Петров громким, свежим голосом. — Товарищи! Прошу встать! Среди нас присутствует ангел!!!

Было совершенно очевидно, что человек с таким запасом юмора не мог долго болеть.

Вскоре после того, как Петров был назначен редактором «Огонька», он вызвал нас к себе.

— Вам надо писать большую вещь, роман или повесть! — категорически заявил он. — Хватит бездельничать! Пишите, а я буду вас печатать в «Огоньке» с продолжением. Когда-то Кольцов вызвал меня и Ильфа и сказал нам то, что я сейчас говорю вам. И мы написали «Золотого теленка».

Мы сказали, что пишем пьесу, собираем новую книгу фельетонов и вообще работаем не покладая рук. Тогда-то и сказал нам Петров, что мы горим на работе, предварительно застраховавшись от пожара.

— Пьеса пойдет и пройдет, а книга останется, — сказал он еще. — Неужели у вас нет никакого сюжета?

Мы рассказали ему очень сумбурный сюжет комической повести «Сорок восемь Ивановых». Это был довольно грубый слепок с «Двенадцати стульев».

— Неважно, — сказал Петров. — Главное, пишите. Важна не рамка, а картина. Помните: вам надо писать большую вещь!

Мы так и не написали этой повести. Но это уже не вина Петрова. Он сделал все, что мог.

Я подхожу к концу своих записок, и мне хочется отдельно поговорить об Ильфе, которого я не знал, но чувствовал почти при каждой встрече с Петровым.

Для Петрова Ильф жил и после своей физической смерти.

«Ильф обычно говорил», «Ильф поступал так», «Ильфа это всегда возмущало», «Ильф это очень любил» — таковы были любимые фразы Петрова. Ощущение всегда было такое, будто Ильф куда-то надолго уехал, или болен, или спит в соседней комнате. И с каким уважением, с какой любовью произносил Евгений Петрович имя своего замечательного друга! Его блестящее предисловие к «Записным книжкам» Ильфа, такое лирическое и сдержанное, написано именно в этом тоне.

Последний раз я видел Петрова осенью 1941 года в Москве. Шла война, город бомбили каждую ночь. Я работал в литературной редакции «Окон ТАСС», делал тексты к плакатам. Петров много писал для заграницы, его там знали, и когда в Москву приехал известный американский писатель Эрскин Колдуэлл с женой, Петров был их добровольным гидом. Жену Колдуэлла, фотокорреспондента Маргарет Колдуэлл, заинтересовали «Окна ТАСС». Петров привел ее к нам. Он необычайно торжественно представил ей писателей и художников, делавших «Окна».

Я раскланялся как мог. Петров юмористически переглянулся со мной. Он был предупредителен и авантажен, с удовольствием водил гостей по редакции и всем видом своим как бы говорил: вы там себе думайте что хотите, а у нас тут люди работают.

Маргарет Колдуэлл сделала очень много снимков и, очаровательно улыбаясь, простилась с нами. Петров наскоро пожал мне руку, и больше я его уже не видел никогда. В сорок втором году я сначала не поверил слуху о его гибели — слишком живым помнил я его. Но знакомое красивое лицо в траурной кайме пронзительно взглянуло на меня с газетного листа.

Петров умер. Но живы бессмертные книги, написанные им вместе с Ильфом.

Вечно жива будет любовь читателей к Ильфу и Петрову. И я счастлив, что судьба подарила мне встречи с одним из самых любимых писателей.

Евгений Кригер

В ДНИ ВОИНЫ

В «Известиях» до сих пор есть комната на пятом этаже, которую называют «казармой». Когда-то на дверях ее был наклеен вырезанный из бумаги петух очень свирепого вида и рядом столь же свирепая надпись из трамвайного лексикона: «Местов больше нет». Вместо нынешних редакционных столов в «казарме» стояли койки, в углу сохли валенки и портянки, на стенах висели трофейные немецкие автоматы.

Это было в ту пору, когда от Пушкинской площади до линии фронта можно было добраться на автомобиле за полтора-два часа. Каждый день в пять утра население «казармы» пробуждалось от сна и, облачившись в овчинные полушубки, отбывало в дивизии, чтобы далеко за полночь вернуться назад и, терзая машинисток густым махорочным дымом, диктовать очередные, не очень веселые тогда корреспонденции с подмосковного фронта.

Однажды в эту комнату вошел человек, на которого свирепая надпись на двери не распространялась. Взглянув на петуха, он рассмеялся и сразу стал другом «казармы».

Это был Евгений Петров.

Час назад, во время очередной воздушной тревоги и страшной артиллерийской сумятицы в воздухе, он прилетел из Куйбышева в Москву и вот пришел к нам.

В нашу среду он сразу внес дух беспокойства и жадного любопытства к жизни — всюду, в редакции, в городе, на улицах, где строились тогда укрепления и горожане, подпоясав старенькие пальто ремнями, шли рыть окопы, а старухи, покрикивая на нерадивых, таскали железный лом и песок к баррикадам.

Как только Петров вошел в нашу «казарму», нам сразу стало некогда, мы заторопились, мы стали бояться опоздать, сами не зная куда. Мы не поняли — что же произошло, откуда явилось это странное ощущение беспокойства и даже какой-то вины перед окружающей жизнью. Мне это чувство было знакомо, — я и раньше дружил с Петровым и всякий раз, встречаясь с ним, тут же начинал спешить, мучиться тем, что время безвозвратно уходит и ты чем-то виноват перед временем и людьми.