Воспоминания о XX веке. Книга первая. Давно прошедшее. Plus-que-parfait - [4]

При этом классическое раздвоение между чувством к матери и отцу жило во мне долго. Уже после развода родителей я с детской настойчивостью допытывался у мамы: кого я больше люблю — ее или папу? Что ей было отвечать? Она ведь всегда говорила со мною, как бы советуясь, размышляя вслух. И даже когда после войны ее отношения с отцом совсем разладились, мама старалась сохранить во мне привязанность к нему, словно ощущая вину за то, что сын растет только с нею. Никого и ничего, кроме меня, в жизни ее не было, она всегда была открыта моим тревогам и радостям, я никогда не оставался одиноким на земле благодаря ее любви. Это ведь редчайший дар судьбы: ни отрочество с его темными потайными безднами, ни мучительные сомнения, ни минуты уже взрослого отчаяния — ни разу не оказывался я в пустоте.

С мамой. 1937

Юрий Павлович Герман. 1936

Отец, Юрий Павлович Герман, в начале тридцатых стремительно обретал раннюю и, рискну сказать, отчасти случайную славу, вероятно не вполне адекватную его тогдашнему профессиональному масштабу.

С легкой руки Горького он в одночасье превратился из затравленного начинающего литератора в одного из самых известных молодых писателей. Его ранний роман «Вступление» назвали «вылазкой классового врага», началась обычная для той поры травля. Но по счастью, во время очередной встречи с приезжими писателями — в тот раз турецкими, Горький сказал об этой книге: «… девятнадцатилетний малый написал роман, героем которого взял инженера-химика, немца. Начало романа происходит в Шанхае, затем он перебрасывает своего героя в среду ударников Советского Союза, в атмосферу энтузиазма. И, несмотря на многие недостатки, получилась прекрасная книга. Если автор в дальнейшем не свихнет шеи, из него может выработаться крупный писатель». Советский deus ex machina решительно развернул идеологическую распределительную систему: после похвалы Горького отец получил все мыслимые и немыслимые блага, пайки и пропуска, его — и удачные, и не очень — вещи издавались и переиздавались и массовыми тиражами, и в «подарочных» иллюстрированных вариантах в роскошных переплетах, по его сценариям снимались фильмы (кто тогда не видел «Семеро смелых», «Доктор Калюжный»?). В двадцать девять лет он получил орден Трудового Красного Знамени — наравне с Зощенко, Тыняновым, Паустовским, Вересаевым, Всеволодом Ивановым, Леонидом Леоновым, Новиковым-Прибоем, Форш, Шкловским, Лавреневым… Последние его предвоенные вещи — повести «Лапшин» и «Жмакин» — близки настоящей большой литературе, так кажется мне и сейчас.

С войны он вернулся сильно изменившимся, очень постаревшим, что-то с ним случилось, вовсе не только то, что происходило с тысячами других воевавших.

После войны он пережил и травлю со стороны властей (особенно в пору преследования Зощенко и Ахматовой), и жестокие атаки официозной критики. Держался, сколько мне известно, в числе немногих, достойно. А с середины пятидесятых прочно вошел в славу, его много печатали и охотно читали, сверх того, имел он все атрибуты советского литературного преуспеяния: официальное признание, высокие гонорары, дачу, машину с шофером. После войны я практически с отцом не виделся, не разделял ни его печалей, ни радостей, ни славы, ни страданий, не пользовался его покровительством, не был при его кончине. Наши жизни текли отдельно, и после 1945 года он играл в моей судьбе едва ли бульшую роль, чем я — в его. Он был человеком одаренным, во многом — мужественным и достойным. Просто — из другой жизни…

Летом 1935 года отец получил квартиру в так называемой писательской надстройке — на канале Грибоедова, 9.

До этого родители и я жили в одной комнате коммунальной квартиры на Васильевском, в доме, что на углу Малого и 2-й линии.[1] На Васильевском острове я родился (и в самом прямом смысле тоже — в клинике Отта, на Менделеевской линии). Вернулись на Васильевский только в 1952-м, и жизнь моя навсегда связалась с ним. Там прожил многие годы, учился, защищал диссертации, женился и разводился. Сменил несколько коммуналок и без малого полвека живу в доме, где писался и пишется этот текст. Когда-то, в конце шестидесятых, из моего окна виден был старый Стеклянный рынок, к Олимпиаде-80 на его месте выстроили гостиницу «Гавань», с 1993-го пустовавшую и превращенную не так давно в очередной безликий «офисный центр».

Невский проспект. Фото Брэнсона Деку. 1931

А тогда, на канале Грибоедова, входили в сумрак моего сознания первые просветы — картинки бытия. Бесконечные, прямые, всегда пустые коридоры, куда открывались двери квартир (это называлось «коридорная система»). И еще улица Софьи Перовской (Малая Конюшенная), название которой едва ли я слышал тогда и которая у нас с мамой именовалась просто «Аллейкой». Туда водили меня гулять. Где-то далеко, в конце «Аллейки», звенели трамваи, цокали копыта лошадей (много было еще извозчиков и ломовиков) — шумел Невский, куда всегда хотелось, но куда очень маленьких не брали.

«Писательскую надстройку» закончили в 1934 году и недаром прозвали «Недоскребом» и «Горем от ума»: из-за строительных сложностей потолки были невероятно низкими, комнаты — маленькими. Нынешнему преуспевающему литератору такое жилье показалось бы убогим. У нас — три крохотные комнаты, метров, наверное, по десять-двенадцать, кухня без окон. Но в пору всеобщего уплотнения такая «жилплощадь» считалась роскошной: даже у знаменитого Евгения Львовича Шварца квартира была около двадцати четырех метров!