Воспоминания о Штейнере - [95]

Но — "глупость" ли?

Глупостью в те дни мне казался, например, пошлый дон — кихотизм русских "патриотических" лозунгов, согласно которому надо было окровавить миллионами жизней Европу оттого, что 80-летний выживший из ума старик (Франц — Иосиф) пригрозил маленькому народцу, выделившему из себя убийцу эрц — герцога, явно подуськанного закулисной игрой дипломатов "Антанты", чтобы под благоприятным предлогом (заранее учета сил) вызвать позера Вильгельма на внешний предлог к войне и отхватить Эльзас согласно плану: ведь книжка под заглавием "Раздел Германии" продавалась свободно в газетных киосках Базеля в 1912 году; прочтя ее тогда, я подумал: "Вот оно что!" Чтобы заткнуть рты, надо было: убить Жореса (за одного Жореса стоило перевешать всех патриотов в кавычках), пырнуть ножом в Распутина, посадить в тюрьму Карла Либкнехта и т. д.; не смешно ли: мужик Распутин, Жорес, Либкнехт, русский писатель Белый и немецкая графиня Калькрейт (впоследствии [впоследствии немцами] на эту скамью подсудимых был посажен и Мольтке, внявший нашептам "предателя" Германии Штейнера; по версии же "Антанты" — "шпиона" Германии[332]) — эти ничем не сходные личности и сколькие другие МИГОМ МИНУТЫ чисто механически оказались в ПРЕДАТЕЛЯХ ОТЕЧЕСТВА; надо было вместе с русскими ДУРАКАМИ и ДУРАМИ кричать: "Все — для Антанты: миллионы крестьян должны быть разорваны бомбами, чтобы отстоять Верден, оттягивая своей кровью силы немцев!" А в это же время с убийственной деловитостью из среды французов и англичан приходилось выслушивать: "Следующая война — с вами" (с русскими); она и была, когда огромную страну, только что отдавшую миллионы за Эльзас, блокировали; и голодным тифом, т. е. убийством миллионов ответили "союзники" на миллионы убитых из — за Эльзаса и Вердена: кто добывал французом Эльзас? Русские "патриоты". Кто отнял у нас Бессарабию? Патриоты — союзники.

Утверждали наглую ложь: "Война за мир". И вместо мира: зреют новые "мировые войны". Кричали о варварстве "газовых" атак; и уже: заготовлены "газовые" запасы главным образом кричавшими.

"Глуп" ли я был, если мне это стало ясно к январю 15‑го года? И не в глупое ли положение попали иные из кричавших о том, что они возьмут Берлин, и оказавшиеся через 3–4 года взятыми Берлином в моральном смысле, когда из Берлина именно усилиями немцев — публицистов началась в Германии мода на них, как на "русских философов".

Не дурацкое ли положение: громить "врага", чтобы сейчас же позволить ему себя "увенчать лаврами"? Если нам, русским в Дорнахе, открылась фальшь и слепота грошевого патриотизма, то многим немцам тогда именно открылась вся грошевость " Людендорфов".

Так "внешние" споры с врагами "по положению" в Дорнахе при внутренней охваченности делом культуры противопоставились внутреннему раздвоению двух патриотизмов: патриотизма и "фальшивки", сделанной из него.

Девятнадцать наций Европы, под куполом Гетеанума, каждая, верьте, переживала собственную, глубокую, тяжелую трагедию… из любви. Это было тоже своего рода "Происхождение трагедии" из "Духа музыки"; но трагедия дорнахская была — подлинная, а "Дух музыки", дувший в уши из писем с "родины", был инспирирован какофониями "фальшивок"; не "музыка", а — рев; не "дух", а — вонь.

Не забывайте: каждый из дорнахцев, "предавший отечество", имел в отечестве фальшивкою оболваненных близких Друзей, отцов, матерей, сестер, братьев; и эти одурманенные, менее нас видевшие близкие, нас "отлучали" от нашей любви к родине, которая тем острее переживалась, чем более были мы отрезаны от нее; разве нас не тянуло вопреки всему "домой"? И разве в этой тяге не осознавалось вопреки всему, что во имя "дома" мы не можем по долгу и из любви бросить то, что мы делали в Дорнахе; и "ренегаты" иные так разрешали вопрос; шли на призыв; и, пронизанные пулей, умирали в сражении. Разве нам не было тяжело от немцев — шовинистов (и такие бывали). И разве немцам — братьям не было тяжело, когда я, например, бросал в кантине им обвинения? И разве мне самому не было тяжело, обвинив немца, неповинного в разрушении соборов и уже обвиненного в Германии в ренегатстве, когда вернувшись домой, я получил с родины: обвинение в ренегатстве!

Одна [однако] пережитая трагедия сознания на военной почве была конкретнее обвинений, бросаемых нас с родин: в чувстве реального преодоления ее рождалась новая связь с со — обреченными на обвинение братьями. Именно в военные годы появились в Дорнахе ростки культуры, посеянной "немцем", — ростки, с достаточной полнотой оцененные, например, ныне в Англии (школьные задания, эвритмия и т. д.).

А европейская "старая" культура до сих пор не может сложиться после того, как война ее растрясла.

И ее симптом — сочинение: "Гибель Европы".

Она стала: культурой гибели.

Легко об этом теперь писать, а каково это было тогда переживать?

Вот один из дорнахских "тернов", и более всех "терн" вонзался в чело доктора; не сомневались — сколькие: Штейнер — немецкий агент; Гетеанум, нами высекаемый — "для вида"; суть — в "бетонной площадке", замаскированной "немецкой крепости" (такие слухи ходили — в России, во Франции); и тот же "агент" в Германии травлею официальных военных органов уже в 1922 году, выдвигался, как эмиссар "Антанты".