Воспоминания о России (1900-1932) - [45]

На следующий день разговор был очень коротким. На этот раз их было двое. Тот, которого я знала, не предложив мне сесть, спросил в очень неприятной манере:

— Ну, подписываете вы или нет?

Очень тихим голосом я ответила:

— Нет.

Он сразу же стал очень сердитым и закричал в телефон:

— Уведите ее!

Я была очень напугана. Что они сделают теперь со мной? Может быть, это конец? Я вздохнула с облегчением, когда оказалась рядом со своей камерой. Надзиратель отпер дверь и впустил меня. Моя подруга посмотрела на меня вопросительно, и я улыбнулась ей в ответ.

— Так, значит, вы выиграли битву, — сказала она, — я горжусь вами.

Потом, повернувшись к остальным, объяснила им, в чем дело.

Все были довольны мной, но я не чувствовала себя героем. Напротив, я ощущала себя глупой девчонкой, которой как-то удалось избежать того, что испортило бы ей всю жизнь. В этом не было героизма. Я была спасена молитвами митрополита Тихона, правильным советом моей новой подруги и моим следователем, и за них я должна молиться всю мою жизнь.

Но что будет теперь со мной? Обвинение против меня было серьезным, такое могло напугать каждого. Если бы оно было доказано, то грозило смертным приговором. Перспектива была довольно мрачной, но я как-то не задерживалась долго на этом мыслями. Я была счастлива, что мои сокамерницы стали вдруг дружелюбны со мной. Я радовалась, что меня привели обратно к ним и они смогли узнать правду обо мне, понять, что я не предательница.

Очень скоро мне приказали покинуть эту камеру. У меня не было ни малейшего представления, что будет со мной дальше. Я попрощалась с новыми друзьями и той, которая так помогала мне и поддерживала в трудные минуты, и пустилась в неизвестность.

После долгой ходьбы по бесконечным переходам и коридорам я оказалась в комнате средних размеров; в ней было несколько женщин. К моей радости, я заметила знакомое лицо Наташи, сестры Мары. Моим первым импульсом было броситься к ней с радостью, но она холодно остановила меня:

— Вам что-то нужно?

Я не могла понять, что с ней случилось. Она обратилась ко мне как посторонний человек и была очень холодна и официальна. Я отошла в сильном смущении. Потом надзирательница, заведовавшая заключенными женщинами, отвела меня в соседнюю комнату, где висел большой портрет Карла Маркса, и начала меня всю обыскивать. Я не понимала, зачем это. Окончив, она велела мне одеться и на некоторое время оставила комнату.

Потом появилась Наташа и вежливо спросила, не может ли она чем-нибудь помочь мне. Когда мы остались совершенно одни, она прошептала, что была вынуждена так вести себя — мы не должны показать, что знаем друг друга, иначе нас сразу же разлучат. В нескольких словах она рассказала, что все мои друзья арестованы и что ГПУ собирает нас, чтобы всех поместить в Бутырскую тюрьму. Тогда я поняла, что я не единственная, кому пришлось пройти все эти мучения.

Нам пришлось долго ждать, пока все женщины не были собраны. Я узнала пожилую даму, друга моей бабушки Нарышкиной мадам Данзас[52]. Я помнила ее с раннего детства, но она, казалось, не узнавала меня. Я села рядом с ней и заговорила. Наконец она смутно вспомнила меня и мою семью. Было ясно, что она прошла через страшные испытания, выглядела она очень измученной. Вскоре нас отвели в «воронок». Одна за другой мы забрались в темный кузов. В Бутырке всех, по счастью, поместили в одну просторную камеру, называвшуюся карантином, и Катя была там! Я представила обеих моих подруг мадам Данзас, которая выбрала уединенный угол в некотором отдалении от нас. Большую часть времени она проводила в молитве, так как принадлежала к очень строгой ветви Униатской Церкви.

Итак, для нас началась новая жизнь. Несколько недель мы должны были оставаться в карантине, пока нас не смогут перевести в трудовой коридор. Все было не так формально, как на Лубянке. Надзирателями здесь были женщины, а не исключительно мужчины, как там, что бывало очень мучительно, когда хотелось уединиться. Дверь была, конечно, заперта, но, так как она представляла собой металлическую решетку, было видно, что делается в коридоре. Единственное окно было не закрыто, но находилось очень высоко. Однако, предприняв некоторые усилия, можно было увидеть, что происходит во дворе. Кроме нас четверых, в камере было еще семь женщин.

Наши новые обстоятельства были не слишком плохи, особенно в сравнении с тем, что мы испытали прежде. Мы могли разговаривать и делать предположения и выражать надежды на скорое освобождение, но последнее, как большинство из нас понимало, было нереально. Лучшее, что могло нас ожидать, — два-три года ссылки в отдаленные районы России. Никто, насколько мы знали, не был еще осужден на смерть, худшее, что могло быть — ужасный концентрационный лагерь на Соловках.

Так что всё, что мы могли делать, — ждать и стараться занять себя чем-нибудь. Не были разрешены ни книги, ни газеты, ни письма, и мы были практически отрезаны от мира, не зная, что происходит. По пятницам я получала свою передачу — сверток с едой и бельем из дома — и могла угостить всех булочками и печеньем к чаю. Остальные делали то же самое. Мадам Данзас приглядывала за мной и считала, что я нуждаюсь в ее покровительстве. Она предостерегала меня от слишком дружеских отношений с сокамерницами. Она была очень мудрой и высокообразованной женщиной, знавшей семь языков.