, который несколько времени находился в Варшаве для излечения раны, в сражении на Буге им полученной; когда я прибавил к имени его похвалу, которая по всей справедливости ему принадлежала, Наполеон быстро взглянул на меня, – я остановился. «Итак, сей князь…, – повторил он мои слова, – продолжайте». Я заметил, что навлек на себя неудовольствие. Спустя немного времени он отпустил меня, приказав привести к нему после обеда графа Станислава Потоцкого и министра финансов (Матусевича), которых описал я ему как членов, пользующихся всей доверенностью Совета. Разговор наш продолжался около четверти часа. Император ходил по комнате, не останавливаясь ни на минуту, иногда принимал вид глубокой задумчивости: это его привычка. В три часа мы сошлись к нему, он вставал из-за стола. «Давно ли я в Варшаве?.. Уже восемь дней… Нет, только два часа, – сказал он, смеясь, без всякого дальнейшего приготовления. – От великого к смешному один только шаг! Каковы вы в своем здоровье, господин Станислав, и вы, господин министр финансов?» На вежливые уверения министров, сколь радостно для них видеть его здоровым после стольких опасностей, он возразил: «Опасностей?! Я не видал ни малейшей. Я на лошади и в лагере, – от великого к смешному один только шаг!» Легко можно было заметить, что он страшился насмешек всей Европы, для него никакое наказание не могло быть ужаснее. «Я нахожу вас в большом смятении?» – «Оттого что не имеем ни о чем верных сведений». – «О, армия моя в самом лучшем положении: у нас есть еще сто двадцать тысяч человек, я везде бил русских. Они не смеют показаться. У них нет уже солдат фридландских и ейлавских. Войско мое будет держаться в Вильне, я приведу 300 тысяч человек. Успех сделает русских дерзновенными, но два или три сражения на Одере, и через шесть месяцев я опять на Немане. На троне я больше значу, нежели предводительствуя войсками. Правда, что я оставляю их с сожалением, но нужно надзирать над Австрией и Пруссией, а на троне я больше значу, нежели предводительствуя войсками. Все случившееся ничего, это несчастье, действие климата, неприятель не имел никакого в том участия – я его бил повсюду. У Березины хотели меня отрезать, я смеялся над адмиралом (он никак не мог выговорить его имени). У меня были хорошие войска, артиллерия, местоположение чудесное: полторы тысячи сажен болота и река», – он повторил это два раза. Говорил весьма много о душах слабых и твердых, почти то же, что сказано в 29 бюллетене, потом продолжал: «Я видел много подобных случаев: при Маренго до 6 часов вечера победа была на стороне неприятелей, на другой день я был властелином Италии. При Еслинге покорил Австрию. Эрцгерцог думал, что остановил меня, он написал бог знает что, армия моя подвинулась уже полторы мили вперед, я не допустил его даже сделать нужные распоряжения, а всем известно, что значит мое присутствие. Я не мог воспрепятствовать, чтобы в одну ночь Дунай не поднялся на 16 локтей. Если б не то, гибель Австрии была неизбежна, но Небо предназначило мне жениться на эрцгерцогине». Это сказано было с весьма веселым духом. «То же самое случилось и в России: мог ли я воспрепятствовать морозу? Всякое утро приходили ко мне с известием, что в продолжение одной ночи погибло 10 тысяч лошадей, добрый им путь!» Это повторял раз пять или шесть. «Наши нормандские лошади слабее русских, они не могут выдержать более 9 градусов стужи, и люди также. Посмотрите на баварцев – ни одного не осталось. Может быть, скажут, что я пробыл слишком долго в Москве. Так, но погода была прекрасная, холод наступил ранее обыкновенного, я ожидал мира. 5 октября послал я Лористона для переговоров. Мое намерение было идти к Петербургу – я имел на то время, в южной провинции России провести зиму в Смоленске. В Вильне будут держаться, там остался король неаполитанский. Я приготовил огромное политическое зрелище. Кто ни на что не отваживается, тот ничего не имеет. От великого к смешному один только шаг. Русские показали себя, император Александр любим. Они имеют тучи казаков. Народ русский стоит чего-нибудь. Казенные крестьяне любят свое правительство. Все дворянство вооружилось. Я вел правильную войну против императора Александра, но кто мог думать, чтобы решились сжечь Москву. Они приписывают это нам, но точно сделали сами. Такая решимость принесла бы честь и Риму. Многие французы последовали за мной, они люди добрые, скоро меня увидят». Потом обратил он снова разговор о наборе 10 тысяч польских казаков, и, по словам его, они должны были остановить Русскую армию, ту самую, перед которой погибли 300 тысяч французов. Напрасно министры старались обратить его внимание на положение страны своей. До сих пор я не вмешивался в разговор, но, когда речь зашла о герцогстве, я снова представил ему несчастное положение оного. Он согласился наконец дать заимообразно от двух до трех миллионов, назад тому три месяца доставленных из Пьемонта в Варшаву, и три или четыре миллиона контрибуции, в Курляндии собранной. Я сам писал повеление министру финансов. Потом объявил он скорое прибытие дипломатического корпуса. «Это шпионы, я не хочу иметь их в главной моей квартире, а их призвали. Все они шпионы, занятые единственно доставлением бюллетеней к дворам своим». Таким образом, разговор продолжался около трех часов. Огонь в камине погас, мы все озябли, император, говоря с жаром, не замечал сего. На предложение следовать в Силезию, воскликнул он: «Пруссия!» Наконец, повторив еще два или три раза «от великого к смешному один только шаг», спросив, не узнали ли его, и сказав, что для него все это равно, возобновил он министрам уверения свои в покровительстве и, посоветовав им иметь более твердости, изъявил наконец желание ехать. Министры и я почтительно желали ему здоровья и благополучного путешествия. «Я никогда не был здоровее; если бы я имел дело и с самим чертом, тогда я был бы еще здоровее», – это были последние слова его, скоро сел он в смиренные сани и исчез».
