Воспоминания о походах 1813 и 1814 годов - [8]

«10 декабря получил я депеши от герцога Бассано (пишет Г. Прадт, бывший французский посланник в Польше), в которых уведомлял он меня о скором прибытии дипломатического корпуса из Вильны. Готовясь ответствовать, сколь невыгодно пребывание сего корпуса в городе беззащитном, в виду неприятеля, услышал я, что дверь моей комнаты отворилась, и вошел высокий человек, опираясь на одного из секретарей посольства. «Следуйте за мной!» – сказало мне это привидение. Голова его была обернута черной тафтой, лицо скрыто в огромной шубе, походка замедлялась тяжелыми теплыми сапогами. Я думал видеть перед собой мертвеца. Встав и приблизясь к нему, узнал я Коленкура. «Это вы, Коленкур? Где ж император?..» – «Он ожидает вас в Английской гостинице (Hotel d’Angleterre)». – «Для чего не остановился он во дворце?» – «Он не хочет быть узнанным». – «Не имеете ли вы в чем нужды?» – «Дайте нам бургонского и малаги». – «Погреб, дом мой и все к вашим услугам. Но куда вы едете таким образом?» – «В Париж». – «А армия?» – «Она уже не существует!» – сказал он, подняв глаза к небу. «А победа при Березине, а шесть тысяч пленных, о которых писал герцог Бассано!» – «Мы переправились… несколько сот человек осталось… нам есть другое дело, кроме сбережения пленных». Тогда, взяв его за руку, я сказал: «Господин герцог! Теперь время, чтобы все верные служители императора решились сказать ему правду». – «Какая от того польза! – отвечал он. – По крайней мере я не могу упрекнуть себя в том, что не говорил ее. Пойдемте – император ожидает нас». В час с половиной прибыли мы в Английскую гостиницу. Польский жандарм стоял у дверей, долго осматривал меня хозяин дома, и наконец решился впустить в ворота. На дворе увидел я небольшие сани с верхом, почти совсем развалившиеся, и еще двое открытых саней, на которых ехали генерал Лефевр-Денует с одним офицером, мамелюк Рюстан и лакей: вот все, что осталось от толикого величия и блеска! Я думал видеть саван, несомый перед дружиной великого Саладина. Наконец таинственно отворилась дверь комнаты, Рюстан узнал и провел меня. В это время приготовляли обед. Герцог Виценский вошел к императору, доложил обо мне и удалился, оставив нас наедине. Наполеон находился в небольшой комнате, с замерзшими стеклами, с полуопущенными шторами, дабы не могли узнать его. Неопрятная польская служанка старалась раздуть огонь, но сырые дрова противились ее усилиям и, наполняя водой камин, не прибавляли теплоты в комнате. Зрелище упадка человеческого величия не имело никогда для меня прелестей. Невольно сравнивал я положение его в Дрездене с настоящим… Тысячи новых, тягостных чувств возбудились в душе моей. Император, по обыкновенью своему, прохаживался по комнате, он шел пешком от Прагского моста до самого дома. На нем была прекрасная шуба, покрытая богатой материей зеленого цвета, с великолепными золотыми шнурками, на голове – теплая шапка, на ногах – кожаные сапоги с мехом. «Ах! Господин посланник», – сказал он, улыбаясь… С живостью бросился я к нему и с чувством, которое одно только может извинить излишнюю свободу в обращении подданного с государем, сказал ему: «Итак, вы здоровы. Я много о вас беспокоился, но наконец вы возвратились… Как я рад, что вас вижу!» Все это было сказано с такой быстротой и таким голосом, что он легко мог видеть все происходящее в душе моей, несчастный не хотел сего заметить. После того я помог ему скинуть шубу. «Как идут дела в Польше?» Тогда, обратясь к своей должности и отдалясь на расстояние, которое переступил по движенью, весьма простительному в тогдашних обстоятельствах, я описал ему со всей осторожностью положение герцогства: оно было неблестяще. Еще в тот самый день утром получил я известие, что в деле, бывшем на Буге, два вновь собранных батальона положили ружья при первом выстреле, что из 1200 лошадей того же войска 800 погибло от беспечности и неопытности солдат, и сверх того, что пять тысяч русских с артиллерий идут к Замостью. Уведомив обо всем подробно, я представлял ему, что для поддержания собственного достоинства императора и для пользы конфедерации необходимо, чтобы посольство и Совет выехали прежде прибытия неприятеля, упоминая также обо всех невыгодах пребывания дипломатического корпуса в Варшаве. Потом говорил ему о бедственном положении герцогства и поляков, – он не верил этому и спросил с живостью: «Кто же разорил их?» – «Пожертвования их в продолжение шести лет, – отвечал я, – неурожай прошедшего года и континентальная система, прекратившая всю их торговлю». При этих словах взор его воспламенился: «Где русские?» Я сказал ему, он не знал этого. «А австрийцы?» – В таком-то месте. – «Уже две недели, как я ничего не слыхал о них. А генерал Ренье?» Отвечая ему на этот вопрос, я стал говорить об усилиях герцогства для продовольствия армии. Все это было для него новостью. Когда я коснулся армии польской, он возразил: «Я не видал никого во все время похода». Объяснил, что раздробление сил польских по различным корпусам было причиной того, что 82 тысячи человек сделались почти неприметными. «Чего хотят поляки?» – «Принадлежать Пруссии, если не могут быть независимыми». – «Почему не России?» – сказал он с гневом. Он был весьма удивлен, услышав, отчего поляки привязаны к правлению прусскому. Я знал это хорошо, ибо накануне некоторые министры герцогства были у меня и решились, в случае опасности, прибегнуть к Пруссии. «Надобно собрать 10 000 польских казаков: довольно для них копья и лошади, и с этим можно остановить русских». Я опровергал это намерение, которое во всех отношениях не могло принести никакой пользы, он утверждал противное, наконец, защищая свое мнение, я сказал: «Мне кажется, что только с хорошо образованными армиями, которые получают исправно свое жалование и продовольствие, можно действовать, все прочее ненадежно». Жалуясь на некоторых французских чиновников, я представил ему, сколь вредно употреблять в чужих землях людей без всякой вежливости и дарований. «Где ж найти людей с дарованиями?» Когда речь коснулась австрийцев, я говорил ему, сколь мало приверженных нашли они в Волынии, для доказательства привел слова князя