Воспоминания о моей жизни - [67]

Речь напоминала застольный тост и заключалась, как полагается, казенным «ура».

После этого Керенский удостоил благодарственным рукопожатием Эрдели и меня, а первого (пошептавшись со своим начальником походной канцелярии) поздравил с производством в полные генералы.

Церемония кончилась. Министр вышел из автомобиля-трибуны и предложил солдатам доложить ему об их нуждах. Строй, и без того мало на него походивший, превратился в откровенную толпу. Керенского тесно обступила кучка солдат.

Один из них, смелый и развязный, немедленно приступил к изложению «нужд».

Они сводились к тому, что «мы-де свое дело сделали» и что пора части сменить и отвести в тыл.

Керенский, только что с кафедры призывавший к продолжению героического натиска сознательной русской армии на врага во имя защиты «горячо любимой родины и завоеванных свобод», вступил с этим представителем того и другого в полемику. Диалектическая борьба оказалась неравной. Адвокатская логика и казуистика разбивалась об упрямые заявления депутата, как о стену, что «повоевали и хватит! Другие-то ничего не делали!». Окружающие братцы, теперь «товарищи», одобрительно покрякивали и вставляли свое: «Верно, господин министр, что и говорить».

Господин министр попробовал переменить тему. Не тут-то было! Посыпались со всех сторон самые неожиданные вопросы, требования, жалобы… Разговор вступал в фазу «стрижено-брито» и «заладила сорока Якова».

Кое-как смяв эту словесную канитель в неуклюжую резолюцию, «что начальство все это разберет», Керенский наконец вырвался из солдатского кольца, которое росло и напирало.

Отбыл куда-то министр со своими приближенными. Поехали обратно в Езерну и мы с Эрдели. Сев в автомобиль, Эрдели рассмеялся и сказал: «Нечего сказать, хороши и мы с вами: не потрудились надеть оружие для встречи военного министра!» Действительно, только тут я заметил, что мы оба были без шашек.

Хорошо, что противник не пролетал над селом Окоп и над митингом 11-й армии в тот чудный легкий день. Не только заманчиво было бы бросить сверху бомбу в эту гущу, но возможно было дать знать и артиллерии. Деревушка отстояла от передовой линии всего верстах в трех и могла быть легко обстреляна. Упади там один снаряд – что бы это было!

Впоследствии выяснилось, что главным говоруном на памятном благодарственном митинге, говорившим от имени доблестных полков июньского наступления, был какой-то тыловой писарь.

По возвращении в штаб я был тронут заботливым вниманием моего денщика Федора Божко: он приготовил мне генерал-лейтенантские погоны. И был искренно огорчен, когда пришлось их спрятать!

Заслужил ли я третью звездочку? Не знаю. Знаю только, что с оперативной точки зрения атака 18–19 июня, предпоследняя заметная победа старой русской армии, удалась без единой осечки и что мое личное участие в плане ее и в деталях исполнения (согласование, связь) выразилось в процентах, превышавших пятьдесят. Припомним, что у меня все еще не было и генерал-квартирмейстера!

По-видимому, так это и оценил мой милый Федор Божко, независимо от простительного пристрастия. После вялого боя 22 июня становилось ясно, что должны быть приняты более решительные меры для возвращения прежней боеспособности войск и что на одном уговаривании далеко не уедешь. 23 июня (хорошо помню эту дату) я составил на эту тему телеграмму в штаб фронта. В ней обрисовывалась реакция, наступившая в полках сразу после израсходования заряда нравственного «допинга», и указывалось на те трудности, с которыми придется встретиться командованию впредь в этих ненормальных условиях. Телеграмма была в одну страничку, но выражения – определенные и прямолинейные. В сущности, мы расписывались в своем бессилии и предупреждали старшее командование, чтобы оно не питало излишних иллюзий насчет дальнейшего «блеска». Эрдели подписал, не внеся в редакцию никаких изменений. Телеграмма пошла.

На другой день внезапно в штаб приехали Гутор с Духониным. Входя в комнату, Гутор с укоризной сказал мне: «Зачем, зачем послали вы такую телеграмму?!» Оказывается, она была получена, когда в штабе фронта находился Керенский. Наступление 18–19 июня он считал своим детищем; оно, в параллель с прошлогодним наступлением Брусилова, даже было окрещено именем Керенского. Свободная армия показала себя настоящими сынами отечества! И вдруг находятся малодушные генералы, которые отрицают это! Гутор, по-прежнему оптимист и узкий солдат, приехал, очевидно, нас подбодрить. Справимся со всеми затруднениями, снова атакуем… И назначил даже число – 30 июня. Предполагалась атака всем фронтом.

Но не в одной 11-й армии шли в войсках митинги. Явление это с удвоенною пышностью расцвело повсюду. Психология тылового писаря, препиравшегося с Керенским в Окопе, одолевала.

Надо было сызнова «навинчивать» полки; дело шло хуже и медленнее, чем в первый раз. Пришлось отложить наступление на середину июля.

11-я армия была усилена двумя корпусами – 25-м и 45-м (шесть дивизий).

Но, как узнали мы гораздо позже, после войны, и противник против нас получил подкрепление в пять дивизий 3-го и 10-го корпусов, переброшенных с французского фронта. Там все было спокойно, а наша атака оказалась достаточно – и неожиданно – тревожной. Нужно было предупредить повторение и помочь ходу русской революции.