Воспоминания о М. П. Арцыбашеве - [2]

Здесь первые три года он писал художественно-критические статьи в трех газетах, зарабатывал по триста рублей в месяц, был полон надежд, много работал; я был в то время учеником Академии Художеств; пришел он и на нашу отчетную выставку в ярко-красной косоворотке, что в те времена было ново и смело; с ним была и его жена, высокая черная дама со стрижеными волосами, которая больше молчала и, как казалось, наблюдала все время мужа.

Мы обошли выставку, причем его критика картин и этюдов была, насколько помнится, оригинальна и интересна; обороты его фраз были отчеканены, как у человека, который специально работал над этим.

В Петербурге мы шли разными путями, видались изредка; в памяти моей одна встреча; дело было на масленице; один из моих знакомых, худ Плошинский, земляк мой, прислал мне приглашение прийти к нему на настоящие малороссийские вареники; будут все земляки и Арцыбашев; последнего было достаточно, чтобы я немедленно пустился в путь.

Как и водится, вареники были простым предлогом собраться шумною семьей; земляки оказались и из Петербургской и Новгородской губерний; самому старшему из нас было ли 22 года; студенческие тужурки всех учебных заведений; Арцыбашев был в приподнятом настроении; изо всех присутствующих, может быть, только хозяин да я были ему знакомы; конечно, достаточно было иметь всем за плечами по 20 лет, чтобы через полчаса говорить друг другу «ты», орать хором песни, изливаться в интимных откровениях; все происшедшее в ту веселую петербургскую ночь было полно самых неожиданных приключений, вплоть до чуда, я с Арцыбашевым не могли наговориться весь вечер, то есть он держал меня крепко за пуговицы, а я его за борт пиджака и, качаясь и размахивая свободными руками, кричали друг другу разные приятные вещи:

— Ты, брат Женя, напиши… сейчас напиши… картинищу… во-о какую… а я про тебя, брат, в трех газетах… сейчас же…

Я в сильном одушевлении рвался писать завтра же его портрет, и мне представлялся он величественным испанцем гигантского роста; часам к двум ночи испанец внезапно ослаб, затосковал и начал проситься домой, к жене; при этом он вспомнил, что пить ему нельзя никак, строго запрещено; нам очень не хотелось отпускать Михаила Петровича так рано, но он расстраивался все больше, и мы, надев на него чужую шубу, вывели на улицу всей гурьбой, посадили в сани и, дав извозчику его адрес, прокричали в пустынную улицу три раза ура…

Три дня после этого лежал он больной, а на четвертый удалось ему найти свою шубу и вернуть чужую хозяину.

После демонстрации 1 марта у Казанского Собора мы с Михаилом Петровичем были волею градоначальника высланы из Петербурга и сосланы в нашу милую Ахтырку…

Кончал я Академию и написал «картинищу», но Михаил Петрович критических статей уже не писал.

По окончании Академии я почти безвыездно жил в Харькове, где отец выстроил мне студию; приблизительно в 1910-11 году удалось мне сделать портрет Михаила Петровича — заезжал он тогда на недолгое время в Харьков уже известным писателем.

Последняя моя с ним встреча была, кажется, в 1911-12 годах в Доброславовке; там занимал он, кажется, постоянно дачу Бразоля; это не была хата, а настоящая, хорошо выстроенная дача с балконом, на горке, где было достаточно безопасно в отношении малярийном.

Я прожил в Доброславовке два года, за это время она переменилась к худшему: архимандрит вырубил все до одного деревья по берегам Ворсклы, которые придавали ей такую красоту, и из них выстроил несколько дач; по субботам и воскресеньям уже не покачивались нарядно разряженные девчата; для меня хутор утратил всю свою прелесть, и я разыскал другой — в соседней Полтавской губернии — хутор Скелька, действительно земной рай, куда и наезжал лет 15 подряд; проезжать надо было все-таки через Ахтырку, причем я каждый раз навещал и Михаила Петровича в его Доброславовке; не всякий раз я заставал его там. В этот, последний раз, проездом в Скельку, я остановился на два-три дня в Ахтырке; на другой же день пошел в Доброславовку; идти надо было шесть верст, причем через монастырь; кто бывал там, помнят, что, не доходя монастыря у первого мостика, на большое пространство все покрыто заливами, болотами; здесь Ворскла разливается и не пересыхает все лето; здесь же отдают лодки напрокат для поездок в монастырь.

Уже приближаясь к густым зарослям камыша, заметил я красное пятно в самой гуще зеленых зарослей: кто-то в красной рубашке что-то делал, сидя в лодке.

Не Арцыбашев ли? Кто же иной мог бы в таком красном заехать в такое зеленое? Не заранее обдуманный ли красочный эффект? Все может быть.

Подождал, кричать и звать не было смысла; и вот в чудесный летний день, качаясь на лодке, потихоньку гребя, мы поговорили с ним в последний раз; обменялись новыми взглядами на искусство, вспомнили старое; зарабатывал он в то время тысяч по шесть в год; работал обыкновенно ночью, днем проводил в камышах, под мельницей.

Я еще раз навестил Доброславовку в 1918 году, когда, приехав с фронта, отправился в Ахтырку, чтобы взять сына, с которым не видался все четыре года войны и который жил тогда в семье — брата.