Воспоминания о Дмитрии Сергеевиче Сипягине - [8]
– Где же А. П.? – спрашиваю я.
– Они сейчас выехали из дома, когда им сказали по телефону, что Министр ранен и просит их приехать, а меня послали к Вам и приказали просить Вас приехать сейчас же.
Тяжелая была минута. Приходилось бросить больного сына, не дождавшись консилиума и телеграммы из «Рамони», жаль было и Сипягина, которого, как я уже сказал, я успел полюбить как человека. Никогда не забуду этого кошмарного дня.
По дороге спрашиваю курьера: «Расскажи мне все толком».
«Да что же я могу сказать?! – отвечает он. – Д. С. позавтракал сегодня рано и поехал в Совет, а через 10 минут говорят по телефону, что министр вн‹утренних› дел ранен выстрелом из револьвера в подъезде Совета. Они очень просят супругу приехать. Больше ничего не знаю».
Мучительно долго тянется время переезда с Кирочной на Морскую. Наконец, подъезжаем. Вижу у маленького подъезда Совета, налево от большого, группа людей, полицейские, все суетятся; стоит санитарная карета Максимилиановской лечебницы. Вбегаю в подъезд. Навстречу мои санитары несут на носилках человека; носилки коротки, и ноги раненого висят; тело прикрыто шубой. Подбегаю и вижу мертвенно-бледное лицо Сипягина; глаза закрыты, он лежит без сознания. Рядом с носилками, потупя голову, идет его жена, с другой стороны господин в вицмундире; узнаю его, это д‹окто›р Петров, врач Государственного Совета. За носилками – группа членов Совета.
– Куда ранен? – спрашиваю Петрова.
– В живот, и тяжело; все обмороки один за другим. Везем к Вам в Максимилиановскую.
– Кто стрелял? – спрашиваю на ходу.
– Какой-то офицер; приехал, подал министру в руки пакет и выстрелил в упор в живот.
С трудом помещаем грузное тело в карету. Тронулись. Вскакиваю на извоз и спешу вперед, чтобы распорядиться. Бледный швейцар лечебницы докладывает мне, что наверху все готово, успели приготовить комнату и постель. Сейчас ожидают приезда Государя. Привозят раненого, вносят и кладут в постель. С моим ассистентом С. В. Гольдбергом и санитарами с трудом освобождаем раненого от платья. Комната наполняется народом – кто эти люди, не могу разобрать. Прошу всех выйти, кроме Александры Павловны, которая стоит у кровати, мрачная, но спокойная, как мрамор. Снимаем кое-как наложенную Петровым перевязку. В области желудка – довольно зияющая рана от пули большого калибра. Пульс едва ощутим, бледность лица еще увеличивается. Быстро решаю, что оперировать не стоит, останется под ножом. Наскоро перевязываю. Гольдберг впрыскивает камфору.
– Ну, что, – спрашивает жена.
– Плохо, – отвечаю я.
– Вижу, – говорит она.
Внутреннее кровотечение, – говорю я тихо Гольдбергу, – вероятно, тяжелое повреждение печени от выстрела в упор – он погибает.
С. открывает глаза, видит меня, улыбается и тихо жмет мне руку… «Не старайтесь, Николай Александрович, не стоит, конец, я умираю», – полушепотом говорит умирающий Д. С., с трудом крестится, и снова глубокий обморок. Кто-то входит в комнату и говорит мне: «От Государя спрашивают, как состояние Д. С.?» «Скажите, что плохо», – отвечаю я. Камфора пульса не поднимает. Гольдберг приготовляет нужное для вливания солевого раствора. «Товарищ министра юстиции сообщает по телефону, что сейчас приедет Государь, застанет ли?» – спрашивает меня кто-то за спиной. – «Не знаю». Еще кто-то спрашивает: «Генерал Гессе спрашивает из Дворца, можно ли приехать Государю?» Этот вопрос заставляет меня на минуту задуматься. Несомненно, Государь желает непременно приехать к Сипягину, но Его задерживают, и никто не желает взять на себя ответственность. Соображаю, что за всякие случайности в стенах лечебницы ответственность в известной мере падает на меня как на директора учреждения. (Как это характерно, думаю я теперь, когда пишу эти строки; первая мысль окружающих Государя – не предохранить Его, а снять с себя ответственность.) «Скажите генералу, – говорю я, отчеканивая каждое слово, – что я не знаю, кто и что на подъезде и в коридорах; ни за что отвечать не могу». Пульса нет, Д. С. все еще без сознания. Но вот он открывает глаза, целует руку жены, молча, но улыбаясь. Опять теряет сознание, руки синеют, начинаются редкие глубокие вздохи. «Ну, что?» – опять слышу вопрос через приоткрытую дверь. «Кончается», – отвечаю я со слезами в голосе. Комната наполняется народом – кого здесь только нет?!.. И семья, и какие-то генералы, министры, члены Совета, чиновники… Дмитрий Сергеевич еще раз открывает глаза, смотрит на меня печально, потухающим взором и, видимо, хочет что-то сказать мне. Я нагибаюсь к его лицу, он целует меня и тихим шепотом говорит мне: «Скажите Государю, что я умираю за Него и за Россию…» Глаза закрываются снова, лицо делается совершенно покойным, дыхания нет. «Кончился», – говорю я со слезами на глазах и вдруг слышу сзади громкие всхлипывания, оборачиваюсь и вижу, на коленях, в вицмундире и звездах, как он приехал в Совет, стоит С. Ю. Витте и горько плачет, как ребенок, истерически всхлипывая на всю комнату. Подвязали челюсть, сложили руки, положили в них образок. Кончилось министерство Сипягина…
Выхожу в коридор. «Передайте по телефону в Зимний Дворец, генералу Гессе от моего имени, для доклада Государю Императору, – говорю я одному из стоящих здесь полицеймейстеров, – что министр внутренних дел сейчас скончался». Говорю, и самому не верится. Но вот идет уже духовенство, несут свечи и начинается первая панихида перед телом умершего. Все молятся на коленях, а С. Ю. Витте все громко плачет…
