Воспоминания [заметки]

1

Двинский уезд, в котором мой отец родился и провел детство, вошел после второй мировой войны в состав Латвийской ССР. Не знаю, под каким названием надлежит искать в нем Креславку. Теперешнюю Дагду последняя Советская Энциклопедия характеризует как «поселок городского типа» со средней школой, клубом, домом культуры, маслодельным и двумя кирпично–черепичными заводами, окруженный богатыми рыбой озерами, льняными полями и пастбищами.

2

Относительно рода Лосских, польские гербовники различают две семьи носящих это имя но пользующиеся разными гербами, из которых один называется Brodzic, а другой — Rogala. Мы принадлежим ко второй из этих семей, связанной общностью герба с большим количеством (около 75) польских родов, к которым принадлежат также три знакомые нам, тоже обрусевшие, семьи Левицких, Косинских и Завадских. Герб Rogala, на котором изображены олений и турий рог, был пожалован, по геральдическим преданиям, в 1109 году князем Болеславом Кривоустом состоявшему на его службе отважному немецкому рыцарю Биберштейну (до того носившему в своем гербу только один олений рог) после придворной потехи, на которой он сломал рог бросившемуся на него разъяренному туру. Являются ли все «рогалиты» потомками Биберштейнов и восходит ли этот германский род к Пепину Короткому и, через каролингский дом, к богатырям–Нибелунгам, судить нелегко.

Первое известное упоминание имени Лосских герба Rogala встречается в 1432 году. Несколько позже, в 1461 году, Краковский университет даровал степень баккалавра Николаю Лосскому, ставшему впоследствии каноником варшавской епархии. В XVI веке троим Лос–ским — Кристину, Юрию и Андриану — довелось быть мазовецкими воеводами. В книге Herby rycerstwa polskiego (Krak6w, 1858, стр. 655) Бартош Папроцкий пишет: „Dom Chynowskych (т. е. господ вотчины Chynowo) w Mazowszu starodawny, zowiq siq toskimi, w onym kraju Rzeczy Pospolitej znacznie zasfuzony, m^zowie stawni z tego domu bywali." Известен был также в первой половине XVIII века Франциск–Алоизий Лосский, варшавский подкоморжий, написавший G \ о s у poetyckie i oratorskie.

К этим, почерпнутым из польских гербовников, данным следует прибавить некоторые семейные предания. Согласно им, наше имя сопровождал przydomek Монтвиц (М q t w i с?) и род был как‑то «побочно» связан с Боной Сфорца, женою короля Сигизмунда II, который для нее выстроил Вавельский дворец в Кракове. Любивший подтрунивать над «польским гонором» отец, вспоминая о некоторых польских родственниках, называл их иногда с юмористически–напыщен–ной интонацией „od kr6lowej Bony pochodzqce." В какую‑то связь с нашим захудалым родом ставили не утративших знатности потомков реформатора Яна Лаского.

Я слышал тоже, что известная в Бельгии семья Lotsy происходит вероятно от Лосских.

С семьею Лосских, к которой принадлежали знаменитый московский оперный режиссер Владимир Аполлонович и пражский профессор украинского университета Константин Владимирович, родства нам установить не удалось, как отец об этом и пишет в восьмой главе. Возможно, что они были носителями герба Brodzic, а не Rogala. Один из наших польских родственников или однофамильцев был при Наполеоне „chevalier de I’Empire et lieutenant du 2e Regiment de la Vistu‑le" (vte Reverand, Armorial de I'Empire, Paris 1894—97, t. III., p. 147).

3

Наверное к нашей семье принадлежал и униатский священник Лосский, замученный польскими повстанцами в 1863 году. Однако не знаю, можно ли со всем убеждением утверждать, что он был дедом моего отца, не будучи уверен в том, что отец был осведомлен об этом деле с молодости, а не слышал о нем в первый раз, как и я, только в 1929 году в Праге, от одного знакомого, который присутствовал в семье профессора фан дер Флита на чтении мемуаров (наверное оставшихся неизданными) его матери или тещи, где была рассказана эта ужасная история. Помню однако, что говорилось там не о распятии (это было бы не только зверством, но и кощунством невероятным в «христианской» среде), а о том, что убийцы содрали со своей жертвы заживо кожу.

4

Девичья фамилия матери моего отца Аделаиды Антоновны была, с обоими przydomkami (не ручаюсь за их орфографическую точность), Przynajto z Przytqk Przyt^cka. Имена представителей этого рода встречаются в мире краковской магистратуры в XVII веке.

Очень ясно помню ее благообразный старческий облик: невысокую фигуру, в просторном платье или шушуне, довольно строгое, хотя и кроткое лицо, обрамленное вдовьей черной наколкой, медленные и чинные движения. Во всем укладе ее жизни оставалось что‑то добро–качественно–провинциальное, напоминавшее наверное обычаи мелкопоместных польских усадеб на белорусской земле. В сочельник «кутья и узвар» (блюда петербуржцам неизвестные) подавались на скатерть, постеленную на рассеянном по столу сене в память вифлеемских яслей. Летом, во время гроз, которые нагоняли на бабушку мистический ужас, творилась непрестанная молитва перед затепленной свечой — «громницей». Широкий образ жизни нашей семьи, с которой «бабушка Лосская» (в отличие от Стоюниной) проводила иногда каникулы (последние разы от 1915 до 1918 года) вызывал в ней несколько боязливое удивление. Очень надеюсь, что мы, дети, не очень огорчали ее своею бестактностью, недостаточно сдерживая усмешки на полонизмы, которыми была полна ее речь: «что ты там маэстришь?», «хо–ди–ж сюда», «прогоните–ж курей», позднее — «верно–ж повлюблялся» и т. д. Когда наша семья покидала Россию в 1922 году, она дала отцу гравюрку с изображением Остробрамской (или Ченстоховской) Богоматери, которую он всегда носил в своем бумажнике. Умерла она в конце зимы 1925 года.

5

Тетушку отца Юлию Антоновну Оскерко видел я только в Семенове, когда был четырехлетним ребенком. Помню только ее очки с затемненными стеклами и что отец позднее говорил нам о ее тонком чувстве юмора и больших знаниях по части польской генеалогии. По ее указаниям отец составил в молодости что‑то вроде нашей родословной, но затерял ее вскоре после.

7

Детство, проведенное в непосредственной близости к деревне и увлечение в молодые годы естественными науками наложили на всю жизнь моего отца благотворную печать. Действительно, на летних каникулах деревенский житель (в какой‑то умеренной степени) пробуждался в нем, и он нам много помогал своим примером и рассказами присматриваться и прислушиваться к растительному и животному миру. Искать в лесу можжевельник, чтобы его подбрасывать в костер, было у нас, как и в его детстве, первой заботой во время пикников.

9

К Витебску, как и к другим местам, связанным с воспоминанием детства и юности, отец хранил нежные чувства. Когда при нем судили так и сяк о живописи Марка Шагала (который там родился в 1887 году, как раз когда отец был исключен из губернской гимназии), он всегда говорил, что находит во многих картинах этого художника частицы дорогого, ушедшего на задний план его помяти, мира. Когда мне случалось произносить имя Jacob, семьи эбенистов особенно прославившейся в наполеоновское время, ему всегда вспоминалась вывеска мастера тонких столярных изделий на витебской улице, на которой стояло: Жекопныя работы.

12

Основателей философского кружка, который собирался сначала в доме Метальниковых, а потом у моей бабушки Стоюниной, прозвали в шутку семью мудрецами. В память их приездов в Артек жена С. И. Метальникова, Ольга Владимировна, написала масляной краской их имена на семи больших камнях, стоявших в парке их виллы, на приморском утесе. Несколько лет спустя, когда один из мУДРецов оказался недостаточно идеальным супругом, Ольга Владимировна, будучи страстной ревнительницей добрых нравов и прав женщины, столкнула в гневе ногою его камень в море; вскоре после, камень с именем другого, тоже не безупречного в этом отношении члена кружка, «отвалился сам».

Из семи мудрецов больше всего сблизились с нашей семьей С. А. Алексеев и С. И, Метальников, ставшие позднее крестными отцами меня и сестры Маруси.

Метальниковы жили в Царском Селе и мы нередко ездили к ним в воскресные дни, иногда с Алексеевыми, гулять вместе по дворцовым паркам или на масленицу кататься на вейках. Попав довольно рано в эмиграцию, Сергей Иванович получил лабораторию в парижском Пастеровском Институте и как только мы очутились в свою очередь за границей, связь между нашими семьями восстановилась настолько, что свои студенческие годы в Париже я провел живя у них. После войны, на исходе которой. С И. потерял рассудок, мой отец, проводя в Париже зиму 1945—1946 года, не раз навещал его, дома и в клинике душевнобольных, незадолго до его смерти.

О С. А. Алексееве см. N. Lossky, History of Russian Philosophy, New‑York 1951, p. 380 sq.

13

Плоский серебряный футлярчик для карандаша с надписью «до свидания», подаренный ему моей матерью в память заграничной командировки 1901 года, отец носил при себе еще, помнится, в Праге и перестал пользоваться им только из‑за прекращения фабрикации карандашей соответствующего формата.

14

В описание тирольской велосипедной экскурсии явно вкрались ошибки топографического характера: чтобы на первом этапе добраться на велосипеде до St. Johann im Pong а и, отец должен был покинуть поезд, идущий из Вены, где‑нибудь на зальцбургской земле. Landeck находится на западе от Иннсбрука, там где долина Инна становится ущельем, прежде чем перейти в швейцарский Engadin, по которому отец, по всей видимости, и поднялся до Давоса.

15

Гражданская свадьба моих родителей совершена была в мэрии Женевы, где чиновники переделали нашу фамилию в L о s 1 i, на швейцарский лад. Родителям было указано, что их дети, если их рождение будет зарегистрировано в этой мерии, смогут пользоваться правами граждан женевского кантона. О потере этой возможности, для которой в свое время ничего предпринято не было, они пожалели, когда в 1922 году мы попали в изгнание.

Пятиглавая церковка в Vevey, построенная в 1878 году в ложномосковском стиле по рисункам итало–русского архитектора Монигет–ти на средства графов Шуваловых, стоит до сего дня и обслуживается приезжающим из Женевы православным священником.

18

Философские разногласия моего отца с его учителем Введенским, переходившие в личные ссоры, были не только темою семейных застольных разговоров, но стали также, в очень преувеличенном виде, притчей во язьщех в университетской среде. Помню, как году в 1912 мы возвращались на дачном поезде с какой‑то воскресной поездки и сидели с гувернанткой Аденькой, няней Лизой, или кем‑то из друзей семьи в отделении вагона, куда родители за отсутствием места не попали. Находившимся тут же чужим студенту и курсистке (в моем воспоминании они слились с парочкой из картины Репина Какой простор!) захотелось поболтать с моей трех- или четырехлетней сестрой Марусей, которая не замедлила им сказать свое имя, фамилию и может быть даже, кто ее папа, после чего незнакомец объявил своей спутнице, употребляя модное, нам непонятное студенческое выражение: «Лосский и Введенский — два антагониста, два врага». В ту же приблизительно эпоху оплошная прислуга ввела в кабинет к отцу какого‑то докучного просителя, в котором он распознал пьяни–цу–стрелка и поспешил, дав ему денег, выпроводить его вплоть до двери на лестницу. Мы, ребятишки, оказались тут же, и я, видя брезгливо–раздраженное лицо отца, робко спросил его: «Это наверно и есть Введенский?», на что ответа не последовало. В общем, как отец и пишет, отношения его с учителем были корректны, и мне известно, что родители время от времени обменивались с его семьей визитами. Я Введенского видел только раз, сопровождая отца на прощальный чай, который кто‑то из университетских профессоров устроил у себя осенью 1922 года в честь трех высылаемых за границу коллег: отца, И. И. Лапшина и Л. П. Карсавина. Могу сказать, что оба «антогониста и врага» расстались в последний раз совсем сердечно. О трагической смерти в Чехии дочери и зятя Введенского, О. А. и В. В. Водовозовых, отец пишет в восьмой главе.

20

Дом Тами и Дейчмана, построенный царскосельским архитектором Данини более менее в духе венского Сецессиона на Кабинетской улице 20, где бабушка и родители занимали с 1904 по 1922 г. соединенные в одну квартиры 21 и 22 на четвертом (по–русски 5–ом), залитом светом этаже и где родились я и младший брат Андрей, мне довелось увидеть в марте 1966 года, на теперешней «улице Правды», принявшей, благодаря «зазеленению», вид бульвара. Проникнуть внутрь, из‑за неудобного часа, мне не удалось, как в 1956 году брату Владимиру, которого, когда он назвал себя внуком Стоюниной, радушно провели повсюду, вплоть до наших бывших квартир, теперь занятых классами. Так же сердечно были там приняты, летом 1967 г., моя племянница Екатерина с мужем, Сергеем Аслановым.

21

Прелестное местечко Brandys nad Orlicf в восточной Чехии нам довелось посетить вновь в 1932 году, когда мы проводили первое лето на вилле Vi nice у Высокого Мыта. Помнится, родители узнали отель, где мы жили в 1906 г., а также и распятие так пугавшее брата Владимира.

22

Пребывание нашей семьи в Крыму в 1908 году, когда мне минуло три года, уже входит в круг моих личных воспоминаний. Представляю себе, например, отца сидящего на крыльце перед комнатой, где совершалось крещение сестры Маруси, и старающегося маня убедить, что вокруг купели горят не четыре, а три свечи, а четвертая есть только отражение одной из них в застекленной двери. Вижу тоже его полулежащим в тени на шезлонге, с влажным платком на темени, после солнечного удара и себя, недоумевающего, как это солнце может кого‑нибудь ударить. Также помню его упражнения в лекторской дикции и «постановке голоса», когда, вставши у морского берега на камень, он произносил громко и в замедленном темпе все ту же фразу, которую Володя и я потом повторяли, становясь в ту же позицию: «Кант родился в Кенигсберге в 1724 году и умер там же в 1804 году».

23

Серия каникул, проведенных в Машуке, была, как мне кажется, особенно благоприятна для творческой работы отца. Большой крытый балкон на верхнем этаже, на который выходила комната родителей и наша детская, и на котором можно было заниматься в любую погоду, открывался на лежащую под ним небольшую лужайку, фоном для которой служила березовая рощица. При воспоминании этого привлекательного вида мне всегда думается (не хочу проверять анахронизм ли это, или нет), что многократно встречающийся в гносеологических построениях моего отца пример березы с ее формой и цветом, колеблящимися ветвями, шелестом и запахом листьев, явился у моего отца на машуковском балконе, при работе, сливавшейся с любовным, всесторонним восприятием природы Средней России. Прибавлю к этому, что «интуитивные березы» (как мы впоследствии их называли в шутку с братом Владимиром) моего отца послужили в одном философском собрании поводом к ехидному замечанию Э. Л. Радлова: «не могу только взять в толк, как это у нас в голове могут расти березы».

24

К перечислению машуковских дачников 1910 года следует приписать Нину Александровну Струве с пятью сыновьями Петра Бернгар довича: Глебом, Алексеем, Львом, Константином и Аркадием. Последнему, моему ровеснику, было пять лет здесь, а не в Швеции (1914 г.), как по ошибке было сказано в рукописи отца.

25

О судьбе портрета М. Н. Стоюниной, который мог бы стоять в начале каталога произведений Льва Зака (ныне абстрактного художника парижской школы), оставшегося в нашей квартире на Кабинетской улице, мне в 1966 году узнать ничего не удалось. По поводу художников, писавших мою бабушку, прибавлю, что В. А. Серов, незадолго до своей смерти в ноябре 1911 года, собирался, благодаря посредничеству общих знакомых, приняться за ее портрет и предварительно, в виду этого, ему были переданы ее фотографии.

27

Относительно Наталии Александровны Дэддингтон прибавлю, что большинство переводов на английский язык трудов моего отца принадлежит ее перу.

29

В рассказ о лете 1914 года проведенном в Швеции внесу следующие дополнения и поправки: Из Петербурга в Стокгольм через Гельсингфорс плыли мы на только что отремонтированном финляндском пароходе, которого название вошло, лет двадцать перед тем, в русскую поэзию со стихами Владимира Соловьева, заканчивающимися восклицанием «Солнце, солнце опять победило!» и озаглавленными На палубе Торнео. К перечисленным семи лицам следует приписать и Настю Иванову, бабушкину гимназистку–пансионерку. К обратному же пути членов семьи и домочадцев набралось одиннадцать. В Стокгольме остановились мы в Hotel Excelsior, а по Готскому каналу спускались на ныне еще плавающем пароходе Mol'alastrom, но не до Гетеборга, а до Трольгетекого водопада, полюбовавшись на который, мы добрались поездом до Люнгшиле, ближайшей станции от курорта Люкорна. Другое место, где поселились русские друзья, было не город Уддевалла, а селенье Ульвезунд. Все эти местечки сообщались при помощи Motoryach‑ten Drott, управляемого старым моряком Оссианом Андерсоном, который всегда оказывал особые знаки внимания и симпатии бабушке Стоюниной. На обратном пути, когда пароход Gauthiod, после опасной переправы через Ботнический залив, причалил к порту Раумо, находящиеся на нем русские составили благодарственный адрес Нобелю, чтение которого было поручено моему отцу.

30

В этой части воспоминаний, повествующей о революционном пятилетии нашей жизни, хронологическая последовательность событий соблюдена не всегда и чувствуются во многом тридцать лет зарубежной жизни в эмигрантской среде, относившейся огульно–отрицательно ко всему происходившему на родине. Конечно, с самого начала Революции отец был деятельно–непримиримым и неутомимым противником марксистской идеологии, но рядом с этим считал себя лояльным подданным русского государства и не поддавался (ни до ни после изгнания) психологии пораженчества, за что и терпел немало осуждений от зарубежных соотечественников.

31

Относительно постепенного возвращения отца к религии могу свидетельствовать о следующем: До Революции из всей нашей семьи в церковь не ходил только он один. Помню однако, что в революционную весну 1917 года, когда среди моих классных товарищей (детей 11—12 лет) стали подниматься разговоры о несуществовании Бога, что меня страшно огорчало, я уже знал хорошо, что за утешительными апологетическими аргументами надо было обращаться к отцу. Летом этого года, когда мы по случаю освящения колокола в церкви дачного поселка Карташевки (близ Сиверской) стояли на молебне, отец перекрестился и помню, что меня это поразило, как явление еще совсем непривычное. Говеть после тридцати летнего перерыва (см. главу II) начал он, может быть, на страстную неделю 1918 года и, во всяком случае, был на духу перед Пасхой 1919 года, у отца Иоанна Слободского, который полгода перед тем хоронил мою сестру Марусю. Помню, что именно в этом году он убедил брата Владимира, переживавшего кризис неверия, не отвращаться от исповеди и причастия (что в следующие годы было бы совсем излишним).

33

На лекции Бог в системе органического мировоззрения в Доме Искусства (который Ольга Форш прозвала Сумасшедшим кораблем в своей так озаглавленной повести) выступило много оппонентов. Андрей Белый в черной ермолке, которому недоедание придавало аскетический вид, занялся какими‑то ментальными построениями, опуская перпендикуляр с одной из вершин пятиконечной звезды на прямую, соединяющую ее противолежащие вершины. Некий Штейн, наверно тоже «вольфилец», блистал мудреными терминами и заключил, что кроме недоумения, лекция вызвать у него ничего не могла. Иванов–Разумник (с которым отец тогда еще знаком не был), вставший на позицию не то байроновского героя, не то Ивана Карамазова, высказался в направлении не отрицания, а неприятия Бога, а пуще всего Его благодати. Какой‑то человек, похожий на инженера, восклицал: «Лосский, царь философии, впал в обскурантизм». Смехотворный доктор Шапиро принял понятие «органическое» за «материалистическое». Наконец выскочил милейший полячок по имени Пигулевский и приветствовал присутствующих с тем, что они собрались не для обсуждения житейских или политических вопросов, но на своего рода духовный пир, на что ему было сказано, что говорит он не на тему. В газетах о лекции вышли, конечно, только грубо–невежественные отклики, под которыми вполне мог бы расписаться шекспировский Калибан. Недавно я узнал, что воспоминание о докладе отца нашло место (в более культурной форме) в чьих‑то, изданных в Сов. Союзе, литературных мемуарах, где говорится, что среди его слушателей был и Александр Блок, которому оставалось еще полтора года жизни.

34

Выступление отца на чествовании Гайдебуровской труппы после (а не до) юбилейного представления Свыше наших сил оставило во мне воспоминание довольно тягостное. Главным образом мне самому определенно казалось, что отец хотел во что бы то ни стало усмотреть и раскрыть религиозно–философские глубины и тонкости в пьесе Бьернсона, которая, напротив, слишком хорошо отвечала своему заглавию. Во всяком случае было ясно, что для собравшейся разношерстной публики, и даже для самой труппы, живописно расположившейся полусидя, полулежа на сцене, чтобы слушать похвалы а не доклады, это был «не в коня корм» и не удивительно, что в зале все время раздавался нетерпеливый кашель и скрип складных стульев. Товарищ Ядвига, исказившая по–своему смысл пьесы Бьернсона, делая из нее грубый инструмент антирелигиозной пропаганды, говорила со всеми повадками тогдашних ораторов. Помнится, было там все: и неизбежная вступительная формула «когда 25 октября…», и упоминание о «наших мозолистых руках», и ритмическое размахивание правой рукою, как будто вбивающей гвозди в голову слушателя. За нею выступил картавящий брюнет, что‑то вроде партинструктора, и приветствовал труппу в таком же изысканном стиле: «В вашем театре наши товарищи находили того кое–чего, чего они не находили в других театрах», причем сложенные щепоткой пальцы правой руки давали понять, что в этом кое–чего и был «самый цимес» ценимого пролетариатом искусства.

Что же до импровизированного выступления Питирима Сорокина, я помню со всею ясностью, как он, держа перед собою листики с заметками и взглядывая поверх очков на собравшихся, провозгласил в заключение, окая как семинарист: «а вместо чуда… — дохлая ворона». На Нила Сорского он ссылался в какой‑то другой речи или лекции.

35

Вокруг личности живоцерковника Введенского возникало много других недоразумений. Нередко путали его с профессором философии, тоже Александром. А упомянутый Пичулин, священник из интеллигентов (ходивший в рясе, как будто переделанной из бархатного красного дамского платья или занавески), рассказал нам однажды следующее: идя где‑то по пригороду, он услышал за собой ускоренные шаги догонявшего его человека и оглянувшись увидел бабу, свирепо размахнувшуюся лопатой, которая должна была через секунду обрушиться на его голову. Увидев его лицо, воинственная незнакомка опустила оружие со словами: «Простите, батюшка, а я‑то вас приняла за Введенского».

36

Отец рассказывал нам еще об одной интересной встрече в здании ГПУ, на Гороховой 2, но уже в тюремном дортуаре, который был, по–видимому, устроен в бывшей полицейской казарме помещавшегося там до Революции Градоначальства. Когда их группу ввели в это мрачное помещение переполненное арестантами, они узнали в одном из них графа Валентина Платоновича Зубова, основателя Института Истории Искусства (в своем особняке на Исаакиевской площади), продолжавшего быть директором этого учреждения, которое' стало после Революции частью Петроградского университета. На новоарестованных он произвел впечатление уже опытного тюремного обывателя, успевшего преодолеть в себе отвращение к похлёбке из селедочных голов и хвостов. Об этой встрече вспоминает и гр. В. П. Зубов в своих недавно вышедших мемуарах «Страдные годы России».

37

По поводу «добродушной жестокости» следователя Козловского (с ним, кажется, имела дело лет пять спустя Т. В. Сопожникова–Черна–вина, автор воспоминаний Жена Вредителя), вспоминаю нечто подобное из того же времени. Сидя у парикмахера, придурковатого парнишки Остапковича (который походил было в бабушкину гимназию, но скоро вернулся к семейному ремеслу) я ему сказал, что моего отца и других арестованных профессоров скоро выпустят ввиду высылки за границу, на что он мне ответил с важностью осведомленного человека: «Как бы не так, определенно всех расстреляют», так просто, как если бы говорил мне, что сейчас пойдет дождь.

38

На рассвете 16–го ноября, отчаливающий пароход Preussen провожало всего человек шесть—семь из наших близких. Большая же толпа друзей всех отплывающих, в значительной мере нашей семьи, отцовских и бабушкиных учеников и учениц и наших товарищей и товарок по школе и университету, к которой присоединился Кареев, собралась на несколько часов долгой посадки накануне вечером. Тоже много народу из бабушкиных эмигрировавших гимназисток и из московской группы высланных встретило петербургскую группу три дня спустя на Stettiner Bahnhof в Берлине.

39

Причина поздней натурализации брата Владимира другая. Свои хлопоты о французском подданстве он предпринять смог только перейдя тридцатилетний возраст (после 1933 года), чтобы избежать необходимости отбывания воинской повинности, которая лишила бы его многодетную семью средств к существованию.

40

Борящегося с сердечными припадками отца видеть мне больше всего приходилось в Праге, зимою 1925—26 года. Помнится, тогда же он обратился за рентгенологическим исследованием к одному русскому радиографу, который нашел, что аорта его расширена чуть ли не вдвое, что, конечно, самочувствия отца не улучшило. Нам говорили, что на рентгеновской проекции соседство пищевода могло дать ложный образ расширенной аорты, к чему я прибавил бы, что в подсознании, если не в сознании, врача мог присутствовать часто высказываемый им принцип, что «для спасения родины русских либералов надо систематически уничтожать». По счастию кто‑то убедил отца обратиться за более точным исследованием в одну немецкую кардиологическую клинику, где ширина аорты была найдена „an der Grenze der normalen". Последний раз преодолевающего сердечный припадок отца видел я летом 1930 года в Париже на Gare de I'Est, при выходе из поезда после утомительного путешествия из Праги. С того времени, т. е. с шестидесятилетнего возраста, он мог вполне считаться человеком со здоровым сердцем, каковым его и находили врачи Русского Дома, в котором он провел последние годы жизни.

41

По моим воспоминаниям это знакомство завязалось в самом начале нашего пребывания в Праге, зимою 1923 года, когда Г. М. Катков был еще начинающим студентом Карлова университета. Краус пришел к отцу с визитом в «Свободарню», вместе с каким‑то, желавшим с ним познакомиться, английским или американским философом.

42

С Магдалиной Шапиро, ставшей его женою, брат Владимир познакомился на собраниях Русского Студенческого Христианского Движения. Отец ее был до Революции директором Сибирского банка в Москве. Она умерла в марте 1968 г. и похоронена в могиле брата на кладбище Ste Genevieve des Bais, где недалёко лежит и мой отец.

43

Теперь в русских литературных кругах известно, что С. Я. Эфрон был расстрелян очень скоро по своем возвращении в Россию, в конце 1937 года.

44

Странным образом, на странице, посвященной Ф. И. Родичеву, оказался забытым с ним связанный, очень памятный для нашей семьи эпизод. В конце 1917 года, скрываясь от неминуемого ареста и, наверно, расстрела, Федор Измайлович как‑то появился у нас вечером и прожил неделю или две под инкогнито в кабинете отца, в глубине нашей квартиры, где жизнь, связанная с жизнью бабушкиной гимназии, била ключом, что наверное ему и помогло сбить со следу посланных за ним агентов Чека. Вскоре затем, покинув Петербург, Ро–дичев перебрался, не помню как, за границу.

45

Нетрудно себе представить, как тяжело было для отца и всей нашей пражской семьи переживание, в конце 1935 года, парижского «Спора о Софии», с газетными статьями и отголосками парижских разговоров, в которых всячески ошельмовывался Владимир Лосский. Одно время казалось даже вероятным, что следствием «благородного негодования» идеологических противников для моего брата могла быть потеря его заработка, на который с трудом существовала его семья, где ожидалось рождение четвертого ребенка. Создавшееся положение побудило моего отца писать трудно формулируемые письма разным лицам, в том числе Бердяеву. К последнему письму бабушка Стоюнина приложила свое, адресованное к супруге Николая Александровича, «от женщины к женщине», но на него ни ответа ни привета не получила, так как Бердяев ответил отцу один, вполне корректно, с заявлением, что позиция, принятая моим братом, была не в духе либеральной традиции семьи Стоюниных и Лосских.

Когда «Спор о Софии» несколько затих, Владимир сделал попытки возобновить человеческое общение с Булгаковым, но не преуспел в этом из‑за его злобного окружения. Несколькими письмами они, однако, обменялись и в последнем из них О. Сергий высказал пожелание, чтобы плодом богословского ума и таланта брата был бы не критический, но созидательный труд. Таковым и явился, вышедший вскоре после смерти О. Сергия, его Essai sur la theologie mystique de I'Eglise d'Orient. (Paris, ed. Aubier, 1944).

46

Умер О. Сергий Булгаков года через три после прощального письма, предназначенного моему отцу. Брат Владимир с женою присутствовали на его похоронах среди многочисленного народа, пришедшего несмотря на трудности передвижения из‑за воздушных налетов на Париж.

47

Православный приход латинского обряда был основан в Париже в начале 1937 года.

48

Опасность быть арестованным в года «Протектората» была для моего отца довольно реальной. Уже тот факт, что его дети были гражданами и солдатами Франции и Соединенных Штатов, ставил наших родителей в особое положение среди русской колонии. К этому надо прибавить, что в настроениях пражской эмигрантской среды стал нагло доминировать дух пораженчества, подхалимства, презрения к стране, оказавшей ей гостеприимство и ненависти к соотечественникам либерального склада, которых прозвали «белыми жидами». У людей, подходящих более или менее под эту категорию, создался обычай приходить к моим родителям на чай, в условленный «приемный» день недели, и говорить, как будто, на свободе. Однако же это оказалось не совсем верным, потому что, начиная с четвертого или пятого собрания, на второй или третий день отца вызывал к себе ответственный политический старшина «Профессорского Дома» и, доказавши ему, что знает о всем сказанном в его квартире, делал ему соответствующий «превентивный» нагоняй.

Продолжая свои дружеские отношения с пражским православным духовенством и состоя в приходском совете, отец резко осуждал (что в то время требовало большого гражданского мужества) многие предложения и мероприятия, исходившие от его слишком рьяных членоЕ. Так он высказался раз по поводу проекта изгнать с помощью властей из Николаевского собора приход Чехословацкой Национальной Церкви (с которым русский приход делил помещение с начала Первой Республики), что такой низкий поступок заклеймит русскую церковную общину заслуженным позором. Если же к этому прибавить, что от того же совета исходили повестки, с требованием расписки о получении, об обязательном присутствии на молебнах часто неприемлемых по предмету для людей дорожащих свободой совести, то не трудно заключить, что избрание отца на кафедру Братиславского университета и отъезд из Праги спасли его от сильного риска попасть в концентрационный лагерь.

50

Арестован как бродяга Бетховен был у заставы Wiener Neustadt'a, у которой он оказался заблудившись на прогулке во время летнего пребывания в местечке Baden, расположенном в 22 километрах на север от этого городка. Как раз на полпути между ними находится деревушка Holies bei Matzendorf, где было Arbeitskommando, откуда я писал родителям в 1941 году.

Свидания же наши состоялись после моего возвращения в Stamm‑lager (Stalag) XVII А, находившемся в деревне Kaisersteinbruch, в пяти километрах от Bruck an der Leitha, в Burgenland. С возвышенной части лагеря виднелась на горизонте гора Theben или Devin, на которую можно было смотреть с мыслью, что она входит и в поле зрения родителей. Добраться до Kaisersteinbruch'a им удалось два раза: в сентябре 1942 года (в тот же день приехала в первый раз и моя жена из Праги) и в самом начале 1943–го, за пять недель до смерти матери.

51

Освобождение нашего лагеря из плена произошло в деревне Neu‑kirchen у Braunau (Oberosterreich), 5 мая 1945 года.

52

Заведующий Культпросветом «Общества советских патриотов» был князь Сергей Сергеевич Оболенский, бывший младоросс, как и большинство членов этого объединения. Хотя обе статьи, написанные отцом для их органа Советский патриот и были аполитичны и явно проникнуты идеалистическим духом, это выступление отца вызвало резкие осуждения в остальной русской зарубежной прессе, даже со стороны таких представителей либеральных тенденций, как Мельгунов, не говоря уже о реакционерах вроде супруги одного из очень видных писателей, которая сказала моей жене, встретив ее на улице, что «все Лосские красненькие».

По этому поводу полезно сказать, что с самого начала своей ученой и общественной жизни, отец был одолеваем потребностью формулировать и проповедовать свои мысли устно или письменно, пользуясь без разбора всеми предоставляемыми ему случаем «трибунами», как это может легко усмотреть читатель этой книги. Отсюда и большинство недоразумений, которыми было время от времени отягощено его существование. Под впечатлением одного из них он сказал мне в одном письме, что считал должным в своей жизни «поступать как философ, а не только профессор философии».

В течение той же зимы 1945—46 года, прежде чем переселиться из Парижа в Соединенные Штаты, он принимал активное участие в разных собраниях, между прочим в College philosophique сорбоннского профессора Jean Wahl'я, где он прочел доклад, не знаю на какую тему. В то время его раздражало распространение теорий Jean‑Paul Sartre и раз, прочтя в Figaro статейку, озаглавленную Qu est‑ce q и е I'existentialisme?, предназначенную для информации салонных снобов и госпож Хохлаковых (каковых и в Париже достаточно), послал в редакцию этой газеты краткую и энергичную критику, заканчивавшуюся выражением „mentalite de femme menage", которая, как и следовало ожидать, напечатана не была.