Воспоминания - [14]

Как бы то ни было, но мы собрались и отправились в путь, и я не помню, как рассталась с моими друзьями. Бедная моя няня и ходить не могла — так ее горесть ослабила. Наконец мы приехали к его зятю и сестре, которые нас приняли очень хорошо, и я их любви и ласки никогда не забуду, особливо зятя, который, видя мою молодость и простоту, старался всю ласку мне показать и мужу моему говорил: «Люби ее и береги, она тебе будет жена добрая и послушная». И точно, муж мой начал делаться время от времени лучше и ко мне ласковее, и я его начала любить. В четыре месяца, которые мы тут прожили, я от него косого виду не видала, и любовь моя час от часу к нему умножалась, и он это видел; и добрая моя свекровь радовалась, видя начинающуюся нашу жизнь счастливую. Я столько радовалась своему спокойствию, что и родных своих, и друга моего уж не с такой горестью вспоминала, а иногда жалела только о том, что они не видят моего благополучия. Брат мой меня чрезвычайно утешал своей привязанностью, и все его чрезвычайно любили, и муж мой столько его любил, что более и требовать было нельзя, а о матушке и говорить нечего. И его к ней привязанность была велика.

Оттуда мы поехали в Олонец. Приехавши, мужа моего откомандировали на Медвежий остров, и я от него не отстала. Ехали морем, заезжали к Соловецким чудотворцам. Приехавши на остров, я — женщина одна и без девки, но любовь моя к мужу все препятствия и скуки превозмогала. И дорога была очень беспокойна: шли в одном месте пешком 12 верст, лодки люди на себе тащили, по мхам, называемым «тундра» (сверху мох, а внизу вода), то по колено ноги уходили в воду, и я с радостью все трудности делила с ним! А сей трудный вояж был по причине больших порогов, через которые никак нельзя было ехать в лодках. И я чрезвычайно утешалась, видя мужа моего обо мне заботившегося, и в некоторых местах, где уж очень было дурно идти, он сам меня на руках нес. И жили мы на острове девять месяцев, и я ни разу не поскучала, евши гнилой хлеб, пивши соленую воду, стиравши сама белье, и варила на всех рыбу. Учитель мой был один старик из работников, который оставался со мной, пока выучил меня всему. И как я уже умела сама все делать, то и он уходил на работу, от землянки нашей верстах в полутора. Я и одна была весела, сиживала в хорошее время на берегу моря с книжкой или с работой и дожидалась обедать. Увидя их, шедших домой, я с радостью навстречу бежала и обнимала мужа моего, который отвечал на мои ласки самым дружеским приветствием, что меня более всего занимало и утешало. По вечерам-то это северное сияние; я этакого величества никогда не видала: являются на небе розные ландшафты — строения, колонны, дерева разных цветов, и в тихом море все это, как в зеркале, видно. И я часто, смотря, вспоминала: «Ах, ежели бы теперь со мной были друзья мои: как бы они представили мне величество Божие, и я бы больше чувствовала радостей»; иногда эта мысль заставляла меня плакать. Один раз приметил мой муж, что у меня красные глаза и спросил, об чем я плакала? Я тотчас ему сказала мои мысли: не были они никогда скрыты во внутренности моей от него.

Наконец пришло время нам ехать с острова. Привели нам оленей, и иначе нельзя было ехать, как один человек в санях должен сидеть и править оленями. И я одна села, но, не умея править, часто опрокидывалась, однако скоро научилась управлять. И так мы приехали в Петрозаводск, нашли матушку и брата здоровых. По приезде нашем муж мой от дороги хотел отдохнуть, и начальник, бывши ему друг, сам к нему пришел, и вместе рассматривали планы, которые сняты были с рудника, и отчеты, как шло дело, какие были машины для отливки воды, и не могли ни в чем успеть, потому что вода натекала из моря и работа была только летом, когда солнце не закатывается, а всегда на горизонте, только на четверть часа лучи теряет, и тогда, значит, ночь. Но осенью и зимой не видно солнца, а тьма ужасная, и четверть часа продолжается день, но и то как темные сумерки. Это время очень скучно, особливо в землянке, которая почти вся размокла; и спали вмокре, но я была во все это время так здорова, как лучше желать нельзя. Людей никого не видала, кроме тех, которые были с нами летом. Приезжал к нам священник, живущий за шестьдесят верст, а как сделались бури, то и тот не ездил; во всю бытность видели одного лопаря, и тому я так обрадовалась, как будто он мой ближний был.

По приезде сделалась с начальником ссора, и муж мой грубо с ним говорил и ослушался, — то и хотели его взять и арестовать, но он взял пистолеты и сказал: «Кто притронется — первого застрелю!» И на другой день он был в гостях, и оттуда его взяли и свели на гауптвахту. Я за ним же пошла и сидела с ним неделю. Между тем рапортовал начальник в Петербург, и прислано, чтоб мужа моего отправить самого к главным начальникам и отдать ему шпагу. Стали мужу моему отдавать шпагу и объявили, чтоб он ехал в Петербург и чтоб в 24 часа выехал и сдал бы команду и находящегося при нем унтер-офицера Дерябина. Он отвечал: «У меня его нет, а он отправлен в Петербург с планами», а они были уверены, что он у нас. И так его спрятали в шкаф, под платье. Пришли обыскивать и искали, где только можно, и муж мой не запрещал, но нигде не нашли и поставили караул, чтоб смотреть, как будем укладываться. Это было летом; и уложили все в коляску и в кибитку. Солдаты тут стояли и смотрели. Последнее осталось нести постель, в которую и завернули Дерябина, и благополучно положили в коляску и уехали. Свекровь моя осталась с братом в заводе.