Воспоминания крестьян-толстовцев, 1910-1930-е годы - [11]

Я растерялся и не знал, что мне делать и за кем идти. Тут подошел командир хозчасти, ему всё объяснили, и он сказал мне, указывая на двух последних: — Идите к ним, — и я пошел. Один из них оказался завхозом, а другой каптером хозчасти. Изба была большая, без перегородок, вокруг по стенам были сложены продукты питания, а на лавках спали солдаты. Хозяйка дома, вдова, имела семью: три мальчика и три девочки. Младшие два мальчика и девочка ходили в школу, но бросили, потому что учительница немилосердно била детей. Каждый день комиссар хозчасти заходил и ругал хозяйку, почему не посылает детей в школу. Мне жалко было детей, забивавшихся под печку, прячась от комиссара. Я поговорил с детьми, и они согласились со мной идти в школу.

Так все вчетвером мы и пришли. Учительница вежливо приняла нас и посадила вместе. Три дня я ходил с ними, а потом они уже одни ходили всю зиму и говорили, что учительница перестала драться. В этой деревне я прожил до весны. Работал среди крестьян, всякую мне давали знакомую работу. Потом я узнал, что полк наш весь разбит и его присоединили к другому полку, и новый полковой комиссар отправил меня в город Витебск в Чека.

На фронте что-то не ладилось, и меня пугали некоторые, что чекисты сейчас злые, — не сдобровать тебе. Меня допрашивали двое.

— Итак, вы вполне разделяете взгляды Толстого?

— Да, — ответил я.

Тогда он передал меня другому.

— Михаил Григорьевич, допросите и оформите все, как следует, а я пойду на собрание, и в кино хотелось сегодня сходить.

— Да я в этих делах не разбираюсь, никогда о них не слыхал и не вел, лучше вы сами.

— Да я тебе сказал, куда я иду, возьми бланк, анкеты заполни.

— Да это-то я сделаю, а куда его девать?

— Отправь его в авиационную роту.

— А кто там за ним будет?..

— Никого не нужно, он и так уже почти год безо всяких… не убежит…

— Я Толстого кое-что читал… да… он мне нравится.

В авиационной роте я пробыл с месяц. Летчики были ребята добрые, меня звали братиком, но они редко бывали в помещении, и я был почти все время один.

Как-то пришел молодой человек в шинели и повел меня, а куда — не знаю. Привез меня по железной дороге в большой город. Уже идя по городу, он встретил знакомого.

— Здорово!

— Здорово!

— Куда? Зачем?

— Да вот, — показывает на меня кивком головы.

— А это, наверное, туда?

— Ну да, конечно. Этот тоже сегодня ночью будет готов.

— Вчера шестнадцать человек… и каждый день. А у вас как?

— Да тоже почти так же… Мне сказали, чтобы винтовки не брал, но я все же взял, а то туда с голыми руками неудобно…

— Ну, счастливо…

Вошли в здание управления. Мой конвоир подошел к сидевшему человеку средних лет, с круглым, пухлым лицом и большой головой, и сдал пакет. Тот прочитал пакет, взглянул на конвоира:

— А ты все же взял винтовку, как тебе не стыдно! Иди!

На нас обратили внимание сидевшие за соседним столом мужчина и высокая, средних лет женщина, которая и обратилась к начальнику:

— Павел Михайлович, разрешите и мне присутствовать на допросе? Я очень много слышала о нем…

— И нам, и нам, — стали просить его еще три женщины, вошедшие в дверь слева.

— Нет, нет, что вы! Нельзя!

— Павел Михайлович, почему нельзя? Ведь это же не политический допрос, а о нравственности, — заговорила первая женщина.

— Все равно нельзя!

Те три женщины скрылись за дверью.

— Почему нельзя? Ведь это же не государственная тайна. Я буду сидеть смирно в своем уголке, а вы меня не замечайте.

— Нельзя, Марья Михайловна, посторонней женщине присутствовать.

— Я не посторонняя! А скажите, вы просто привыкли не считать женщину за человека, — рассердилась она. — Вы не понимаете, что женщина — мать, от нее зависит воспитание детей, порядок в семье, в обществе.

— Марья Михайловна, я вполне с вами согласен, но только не сейчас об этом, в другой раз.

— Да, вы все согласны, а делаете свое старое, дикое. Сколько я заявлений писала — прекратить выпускать водку, табак, и все согласны, а муж приходит домой пьяный, я — мать — не знаю: куда спрятаться с детьми, а он всё бьет… и так живет все общество. Вот ваше согласие какое, а мне надо узнать нравственную сторону жизни… я уже много слышала о таких людях. Я хочу сама слышать.

— Нельзя! Нельзя! Нельзя!

Марья Михайловна вышла, хлопнув дверью.

— Ну и народ, эти женщины, — и, не допрашивая меня, он вызвал какого-то молодого человека и распорядился: — Вот, возьми адрес, пакет, но безо всякого оружия, в вольном…

Долго ехали мы по железной дороге, и привезли меня опять в то же место, откуда начали меня водить и возить. Опять та же тюрьма, где всё так же, везде всё дерево из стен выломано, и из камеры в камеру сияли просветы сквозь толстые каменные стены.

Рядом в камере плакала и истерически билась молодая женщина, дочь заводчика, Люча. Успокоившись, она много рассказывала о себе и о своей жизни, как воспитывалась, что читала, чем интересовалась. Больше она уже не плакала, она делилась со мной, и одиночество уже не угнетало ее. И так прошло несколько недель голодной тюремной жизни, пока не нашлись любители посмотреть на эту основу всех царств и государств, посмотреть и решить, какой надо в этом святая святых государства сделать ремонт и какое вносить прогрессивное совершенствование в них.